Наполеон

Герберт Алан Патрик

Когда все вышли из-за стола, он увёл маркиза на балкон и продолжил разговор. Опершись на балюстраду, они долго стояли и наблюдали за восходом солнца. Разгоралась историческая заря нового дня, а они все продолжали беседу. Их связывал профессиональный интерес бывших противников, заглядывавших теперь в карты друг друга и получивших возможность разобрать только что закончившуюся кампанию. Оба сошлись во мнении, что Бонапарт допустил ошибку в Коссерии; он был слишком нетерпелив. Пьемонтский полковник признался, что искренне восхищается им.

— Какая жалость, что я не могу объясниться вам в любви, генерал! — добавил Он.

Это признание не тронуло главнокомандующего. Пьемонтец был патриотом; его сердце обливалось кровью

за родину. Бонапарт мог оценить это. Однако не пристало французскому генералу быть любимым его врагами.

Около шести часов утра появился Саличетти. Уже посвящённый в происшедшее событие, этот хитрющий представитель Директории, не успевший предотвратить дерзкого поступка своего товарища-корсиканца, притворился, что находит условия слишком мягкими. Бонапарт, продолжая разыгрывать комедию, с лицемерным сожалением развёл руками и сказал:

— Что же делать, мой друг? Всё уже подписано...

В семь часов галопом прискакал пьемонтский офицер с указом короля. Его величество принимал условия перемирия. Уполномоченным надлежало немедленно возвратиться в штаб-квартиру Колли.

Обменявшись дружескими рукопожатиями, Бонапарт и его штаб проводили посланцев к экипажу и отдали честь, когда в сопровождении эскадрона французских драгун, составлявшего почётный эскорт, те двинулись в путь.

Закончился первый акт драмы, которую он давным-давно — ещё будучи в Париже — разыграл в своём воображении. Впервые он подписал перемирие с позиции силы. Не скоро забудет он эту дату — девятое флореаля Четвёртого года, или двадцать восьмое апреля 1796-го...

На наружной стене дома Сальматориса было прикреплено воззвание к армии, которое он написал два дня назад. На пару мгновений Бонапарт задержался перед ним:

«Солдаты, за пятнадцать дней вы одержали шесть побед, захватили двадцать одно знамя, двадцать пять артиллерийских орудий, несколько крепостей, завоевали самую богатую часть Пьемонта. Вы взяли в плен пятнадцать тысяч человек, убили или ранили более десяти тысяч солдат противника. До сих пор вы сражались за бесплодные скалы, осенённые вашей славой, но бесполезные для отечества. Ныне вы своими заслугами сравнялись с армией в Голландии и на Рейне. Лишённые всего, вы сами позаботились обо всём. Вы выигрывали сражения без пушек, переходили реки без мостов, шли форсированным маршем без обуви, отдыхали без коньяка и часто без хлеба. Только республиканские фаланги, только солдаты свободы способны перенести то, что перенесли вы. Да возблагодарят вас за это, солдаты!..»

Далее следовало много прочего. Он пробежал взглядом по печатным строчкам и почувствовал удовлетворение. Каждая фраза была ещё жива в его памяти. Да, ему нравилось это воззвание. Оно вылилось из его души само собой. Он нашёл свой стиль.

На следующий день он написал Жозефине длиннейшее послание.

«Мюрат, который передаст тебе это письмо, объяснит, мой обожаемый друг, что я собираюсь делать и чего желаю. Я заключил временное перемирие с королём Сардинии. Три дня тому назад я отправил Жюно с моим братом; но они прибудут позднее Мюрата, который едет через Турин.

Я пишу тебе с Жюно, чтобы ты приехала и присоединилась ко мне; но сейчас я прошу тебя отправиться вместе с Мюратом и поехать через Турин; ты выиграешь на этом пятнадцать дней. Тогда я буду иметь возможность увидеть тебя через две недели; жильё для тебя готово в Мондови и Тортоне... Ты сможешь, если захочешь, посетить всю остальную Италию. Моё счастье в том, чтобы ты была счастлива; моя радость в том, чтобы ты была весела; моё удовольствие в том, чтобы доставить удовольствие тебе. Никогда ни одну женщину не любили более преданно, страстно и нежно. Никогда ни у одной женщины не было возможности целиком завладеть мужским сердцем и диктовать ему свои вкусы, пристрастия и отвечать на все его желания. Если с тобой всё происходит по-другому,

я оплакиваю свою слепоту и оставляю тебя наедине с твоей совестью; если я не умру от горя, убиваясь до конца моих дней, сердце моё никогда снова не раскроется для чувства удовольствия... моя жизнь станет простым физическим существованием, поскольку, потеряв твою любовь, твоё сердце, твою обожаемую душу, потеряв всё, что делает мою жизнь приятной и милой мне, я потеряю и самого себя.

Ах! тогда я не буду более сожалеть о смерти и, возможно, найду её на поле чести. Неужели ты можешь представить себе — ты, которая являешься моей жизнью, — что я не буду огорчён? От тебя нет писем; я получаю их только раз в четыре дня, в то время как если бы ты любила меня, то писала бы дважды в день. Но тебе милее болтать с этими господчиками, что приходят в гости в десять часов утра, а затем выслушивать сплетни и глупости до часу ночи. В странах, где существует нравственность, в десять часов вечера все уже сидят по домам; и в тех странах жёны пишут своим мужьям, думают о них, живут ради них. Прощай, Жозефина, ты кажешься мне чудовищем, загадку которого я не могу разгадать; с каждым днём я люблю тебя всё больше и больше. Разлука лечит маленькие страсти, но превращает в болезнь большие. Целую твои губы... или твоё сердечко. Кто же, если не я? А затем целую твою грудь. Какой счастливчик Мюрат — ему достанется маленькая ручка... Ах! если ты не приедешь!!!»

И так далее, и так далее... Его перо отчаянно летало по бумаге. Не может быть, чтобы Жозефина не приехала! Чтобы она не бросила всё и не примчалась к нему!

И вдруг Бонапарт подумал о том, что, когда Жозефина получит это письмо, весь Париж будет пламенно восторгаться его победами.

Глава 14

Сплошной поток солдат ровным шагом двигался по дороге на восток. По сторонам от колонны галопом и рысью скакали кавалерийские части. Справа они появлялись и пропадали среди виноградников, террасами покрывавших холмистые склоны гор, которые в этих местах нависали над самой дорогой. Слева конница рысила по полям, простиравшимся до реки По, кое-где отклоняясь от дороги на несколько миль. Близился вечер семнадцатого флореаля, или шестого мая. Прошло восемь дней с тех пор, как он подписал перемирие в Кераско. Сто пятьдесят миль остались позади, и половину из них он проехал верхом на лошади.

Несколькими милями раньше они с Бертье обогнали дивизию Лагарпа. Оборванные в клочья, усталые и изнурённые солдаты, упрямо тащившие свои тяжёлые мушкеты, с трудом продвигались вперёд. Здесь и там солдат подбадривали расположившиеся вдоль всей колонны духовые оркестры. В потоке войск шли артиллерийские батареи и тяжело груженные фургоны с амуницией. Другая колонна, мимо которой они проезжали теперь, была новым авангардом армии — отборным отрядом, приказ о создании которого он отдал всего три дня тому назад. Каждой из четырёх дивизий было приказано сформировать по батальону гренадер из элитных рот полубригад и полубатальон стрелков — итого два отряда. Каждый батальон должен был состоять из шестисот пехотинцев, к которым добавлялись полторы тысячи кавалеристов и дивизион конной артиллерии.

Эти шесть батальонов гренадер и карабинеров были составлены из бывалых солдат, храбрецов, бесстрашных и готовых на всё. Командовали ими известные своей решительностью и смекалкой офицеры, подобранные таким же образом. Возглавлял авангард сорокатрёхлетний генерал Даллемань, участник войны за независимость Америки и офицер гренадер с начала Революции. Он только что присоединился к армии, оставив Тендский перевал, который прикрывал своими частями ранее. Этим элитным частям, которые собрались только вчера, и то в неполном составе, предстояло стать ударной силой Бонапарта в начинавшемся решительном наступлении.