Наполеон

Герберт Алан Патрик

Внезапно он почувствовал себя усталым и измученным. Оказывается, вся эта суматоха, возбуждение и бурное ликование — ужасно утомительная вещь... По-прежнему оглушительно трезвонили колокола, издалека доносились звуки военных маршей и неумолкавший рёв голосов. Только сейчас он понял, что в городе стоит нестерпимый зной. А у него ещё столько дел... Надо устроить официальный приём архиепископу, членам городского совета и прочим важным персонам города. А до этого ему хотелось бы прилечь, поспать хотя бы несколько минут и принять ванну. Лакеи архиепископа, проводившие генерала в предоставленные ему роскошные апартаменты, низко поклонились на прощание. Никто даже не улыбнулся, услышав эту нелепую просьбу. Удивительный гость мог делать

всё, что хотел. Именно такой эксцентричности от него и ждали.

Вечером, когда жительницы Милана танцевали с изрядно подвыпившими французскими солдатами на ярко освещённой площади собора (разве можно было запретить горожанам угощать «освободителей» вином?), городской совет устроил в палаццо Реале роскошный обед и бал в честь французского генерала, его старших офицеров и штаба. Очень немногие из этих молодых офицеров, в подавляющем большинстве детей Революции, видели что-нибудь более великолепное, чем эти огромные залы дворца бежавшего эрцгерцога. Очень немногим высшим офицерам раньше доводилось бывать в столь аристократическом обществе. Однако французы ничуть не терялись и, не обращая внимания на миланских синьоров, изо всех сил пытавшихся улыбаться, чувствовали себя как рыба в воде среди толпы прекрасных маркиз и графинь в восхитительно декольтированных бальных платьях и мгновенно добивались успеха у кокетливо улыбавшихся красавиц, томно вздыхавших во время головокружительных танцев, а в перерывах шёпотом, прикрывшись веерами, объяснявшихся со своими надоедливыми супругами; красавиц, которые заранее сдавались этим победителям в потёртых мундирах и поношенных сапогах, этим суровым воинам, только что вышедшим из кровавых битв...

Бонапарт не танцевал; он гордо стоял поодаль, не обращая внимания на порой несмелую, порой дерзкую лесть вившихся вокруг прекрасных созданий, которые улыбались ему, завоевателю, кружась в объятиях своих кавалеров. Он предпочитал беседовать с герцогом ди Сербеллони. Хотя он с первых фраз понял, что герцог обладает весьма посредственным интеллектом, тем не менее это был чрезвычайно обаятельный мужчина, искренне разделявший его высокие идеалы. К тому же он был неслыханно богат, пользовался в Милане огромным влиянием (даже засилие австрийцев не могло помешать ему занимать весьма высокую должность), а потому мог быть чрезвычайно полезен. Он очень нравился Бонапарту, ощущавшему некое духовное родство с этим аристократом. Как раз такой человек был нужен генералу для его новой Цизальпинской республики. В свою очередь, Сербеллони тоже безмерно восхищался молодым французским военным гением, который выгнал австрийцев из его родной Ломбардии. Он выражал это восхищение с типично итальянской страстью к преувеличениям; тем не менее эти немудрёные похвалы были весьма приятны.

— Я не знаю, где синьор генерал собирается остановиться в Милане, — продолжал герцог, вращая глазами, в которых светилось чуть ли не обожание, — но если синьор генерал ещё не сделал выбора, то моё палаццо будет в его распоряжении столько, сколько пожелает синьор генерал. Этой честью будут гордиться несколько поколений моей семьи. — Нельзя было усомниться в его искренности; герцог просто дрожал от возбуждения. — А что до меня, то я не желал бы ничего лучшего, чем служить вам и собственной персоной, и всем, что у меня есть.

Что ж, мысль неплохая. Он знал про палаццо Сербеллони, как знал про всё, что было в Милане самым важным. Бонапарт не мог постоянно оставаться в отведённом ему палаццо Арчивесковиле: там было слишком тесно, а он предпочитал, чтобы руководство штаба жило с ним под одной крышей. Палаццо Сербеллони был очень удобно расположен; он стоял на другом берегу канала, представлявшего собой древний крепостной ров, и был удалён как от шумных городских сборищ, так и от цитадели, которую всё ещё удерживал австрийский гарнизон.

Он улыбнулся этому высокому длинноносому аристократу с невинными круглыми

глазами.

— Хорошо, синьор герцог, — решительно сказал он. — Я с благодарностью принимаю ваше предложение. Если это устроит вас, я переехал бы завтра же.

Сербеллони рассыпался в благодарностях за честь, которую «синьор генерал» решил оказать его дому. Синьор генерал может быть уверенна этом месте словоизлияния герцога были прерваны. Один из миланских синьоров подвёл к ним молодую женщину поразительной красоты. Бонапарт уже обратил на неё внимание, поскольку она была прекраснейшей из множества присутствовавших на балу красавиц. Эта женщина была образцом совершенной, головокружительной, царственной красоты. Её кавалер поклонился главнокомандующему.

— Синьор генерал, позвольте представить вам нашу божественную королеву красоты, госпожу маркизу ди Висконти-Айми.

Генерал неловко поклонился и пробормотал какую-то банальность о том, что очарован её красотой. Она тут же овладела его вниманием, прикоснулась к руке Бонапарта и чарующе улыбнулась. Боже, какие глаза!

— Могу ли я признаться вам, синьор генерал? — смеясь, сказала маркиза. — Я сама потребовала, чтобы меня представили! Я тоже хотела положить свою дань к ногам нашего освободителя! Но... — тут её глаза стали льстивыми, — я и подумать не могла, что вы так молоды и так хороши собой! Каким успехом вы, должно быть, пользовались у прекрасных парижских дам! Но и тут каждая женщина будет готова обожать вас! Я сама готова обожать вас! Бот я и призналась вам в любви! — Она засмеялась. — Вы не танцуете, генерал?

Его молнией пронзила мысль, что она говорит искренне, что эта поразительная красавица предлагает себя ему. Он мог овладеть ею. Он мог овладеть любой из присутствующих здесь женщин. Но он здесь не для того, чтобы заниматься любовью. А эти женщины просто бесстыдны. Если бы только здесь была Жозефина! Он изголодался по ней.

— К сожалению, госпожа маркиза, — сказал он, — я не танцую. — Он тут же пожалел о ненужной резкости, с которой отказал женщине. Жозефина права, ему действительно недостаёт светских манер. — Простите меня, госпожа, но я должен вернуться в свою штаб-квартиру. — Она всё ещё Недоверчиво смотрела на него, не в силах смириться с мыслью, что её отвергли. — Я поздравляю Милан, в котором живёт столько прекрасных женщин; но вы, синьора маркиза, лучшее украшение этого ослепительного созвездия.

Может быть, этот комплимент успокоит её... Он ещё раз поклонился на прощание, отошёл к графу ди Тривульцио и попросил передать городскому совету его признательность и сожаление. Пусть они простят его; у главнокомандующего много дел. Он будет вечно благодарен Милану за гостеприимство. Этот счастливый день станет лишь прелюдией к их счастливому сотрудничеству. И с Тривульцио, и с любым другим мужчиной он мог говорить легко и непринуждённо, держать себя с ненаигранным достоинством. Не то что с этими женщинами. С этой маркизой.

Он поймал взгляд молодого Мармона, явно имевшего успех у своей дамы. Хорошо им, этим щенкам-адъютантам, на которых не лежит никакой ответственности... Дай им волю, они бы всю жизнь занимались любовью... Он кивком подозвал Мармона, разлучив молодого человека с его красавицей:

— Проводи меня до квартиры, Мармон, — сказал он. — Потом вернёшься и дотанцуешь.

Мармон весело кивнул. Их объединяла сильная взаимная привязанность: они были старыми друзьями и пронесли свою дружбу через множество испытаний. Ещё были свежи воспоминания о том, как они в Париже умирали с голоду (он никогда не забудет преданность Мармона и Жюно). А сейчас Мармон, несмотря на свои двадцать два года, показал себя первоклассным солдатом; он уже доложил о нём Директории. Именно Мармон несколько дней назад блестяще взял Пиццигеттоне и Кремону, лихой кавалерийской атакой сметая всё на своём пути... Справедливости ради надо было сказать, что первый адъютант по-настоящему обожал своего чудо-генерала.