Наполеон

Герберт Алан Патрик

Герцогства Пармское и Моденское остались существовать только благодаря вашему великодушию.

Армия, которая посмела дерзко угрожать вам, отныне не найдёт такой стены, которая могла бы оградить её от вашей храбрости.

По, Тичино, Адда не смогли задержать вас ни на один день; эти хвалёные итальянские оплоты оказались бессильными; вы преодолели их с той же лёгкостью, что и Апеннины.

Столь многочисленные успехи до глубины души обрадовали всю страну; ваши депутаты приказали устроить праздник в честь ваших побед и отметить его во всех коммунах Республики. Там, на родине, ваши отцы, ваши матери, ваши жёны, сёстры и возлюбленные радуются вашим успехам и гордятся тем, что являются роднёй героев.

Да, солдаты, вы многое сделали; но значит ли это,

что дела больше не осталось? Не скажут ли о нас, что мы сумели победить, но не сумели воспользоваться победой? Не укорят ли нас впоследствии, что мы превратили Ломбардию в новую Капую [38] ? Но я вижу, что вы уже хватаетесь за оружие: отдых трусов тяготит вас; дни, потерянные для славы, потеряны и для вашего счастья. Итак, двинемся вперёд! Нам ещё предстоят форсированные марши, остаются враги, которых надо победить, лавры, которыми нам надо покрыть себя, оскорбления, за которые нужно отомстить.

38

Капуя — место длительной стоянки армии Ганнибала, которая, разбив римлян, разложилась от длительного бездействия.

Пусть трепещут те, кто наточил кинжалы гражданской войны во Франции, кто подло умертвил наших посланников [39] и сжигал наши суда в Тулоне: час отмщения настал.

Но пусть другие народы не беспокоятся; мы друзья всех народов, а особенно наследников Брута, Сципиона и тех великих мужей прошлого, кого мы приняли за образец. Восстановление Капитолия, водружение в нем статуй прославивших себя героев, пробуждение граждан Рима, впавших в спячку после нескольких веков рабства, — вот что станет достойным плодом ваших побед. Эти свершения породят эпоху, о которой будут с завистью вспоминать последующие поколения. Вам будет принадлежать слава людей, сумевших изменить лицо самой прекрасной части Европы.

39

...кто подло умертвил наших посланников. — Имеется в виду убийство французского посланника в Риме в 1794 г., совершенное эмигрантами-роялистами.

Свободный французский народ, уважаемый всем светом, даст Европе славный мир, который вознаградит её за все жертвы, понесённые ею в течение последних шести лет. Тогда вы вернётесь к своим очагам, и ваши сограждане будут говорить, указывая на вас: «Он был в Итальянской армии!»

Бонапарт».

Да, ему нравилось это обращение. Это был хороший способ общаться с армией, в которой было так легко пробудить республиканский энтузиазм. Это обращение было выдержано в строгом стиле, который позже назовут классическим. Так он думал, на несколько мгновений позабыв о бремени лежавшей на нём ответственности, пока коляска не свернула под арку и не остановилась у опиравшегося на огромные колонны портика палаццо Сербеллони.

Проведя несколько минут в своём кабинете, он порывисто — как делал это каждый день — прошёл через пустые залы в величественную анфиладу, приготовленную для Жозефины. Он уже несколько дней ждал вести, что она выехала из Парижа. Мюрат вернулся без неё, но был уверен, что она приедет с Жюно. Не была ли её беременность обманом? Он заставил себя думать, что нет. Но личные письма из Парижа (читать их было настоящей пыткой) сообщали, что она вовсю наслаждается жизнью, что её видят повсюду, что она стала королевой, идолом столицы, опьянённой его победами. Следовательно, ни настоящая, ни тем более фальшивая беременность не могла быть серьёзным препятствием для её приезда. Постоянные мысли о ней были мучением. Что она делала всё это время в Париже? С каким любовником она не могла расстаться? Нет, нет, он не хотел, не мог верить, что она могла быть неверна ему;

насколько он знал Жозефину, та была всего лишь фривольна, любила пофлиртовать и неохотно отказывалась от этих развлечений. Он с нетерпением ждал каждого курьера, чтобы услышать об отъезде Жозефины. Прибывал очередной курьер и наносил ему удар в самое сердце. Но теперь она могла приехать со дня на день, обязана была приехать! Он ходил по роскошно обставленным апартаментам, менял местами картины, перекладывал дорогие изысканные безделушки, которые наверняка понравились бы ей, представлял себе её восторг при виде всех этих чудес, видел, как Жозефина протягивает руки, радостно бежит к нему навстречу и говорит, что она обожает его. Ни у одной женщины не было такого мужа, как он. Скажет ли она это?

Он оглянулся по сторонам и заметил герцога ди Сербеллони. Сербеллони поклонился ему со старомодной учтивостью.

— Добрый день, синьор генерал, — сказал он. — Надеюсь, я не помешал вам?

— Вовсе нет, — с улыбкой ответил Бонапарт. Его симпатия к этому добросердечному, либерально настроенному аристократу росла с каждым днём. — Вы же видите — в вашем великолепном дворце я чувствую себя как дома. Надеюсь только, что не создаю вам лишних хлопот. Я перебирал безделушки, которые так любит моя жена.

Герцог ди Сербеллони улыбнулся.

— Мадам Бонапарт можно поздравить. Должно быть — а я уверен, что так оно и есть, — эта женщина божественно прекрасна, если сумела не только привлечь к себе внимание человека, столь занятого великими делами, как вы, но и вызвать у него такое сильное чувство.

— Я безумно люблю её, синьор герцог. Не знаю, как я доживу до её приезда.

Сербеллони снова улыбнулся.

— А ведь в Милане хватает соблазнов. Я слышал, что кое-кто из ваших генералов не устоял перед ними. Мадам Бонапарт следовало бы поздравить и с тем, что ей хранят такую неслыханную верность.

Бонапарт бурно расхохотался; такого веселья было трудно ожидать от человека с жёлтым от усталости лицом, смотревшего на него из зеркала. (Жозефина обожала зеркала. Он увешал ими всю эту комнату).

— Им не соблазнить меня, синьор герцог. Для меня существует только одна женщина. Её грация, её улыбка, её душа — всё в ней несравненно. — Он смешался и умолк, поняв всю абсурдность попытки перечислить совершенства Жозефины. Эти миланские мужья были не в состоянии понять, что человек может быть без памяти влюблён в собственную жену. — Но скоро — надеюсь, очень скоро — вы увидите её сами. А теперь, синьор герцог, чем я могу служить вам? — Он был уверен, что гость пришёл к нему с какой-то просьбой. До сих пор герцог не входил в эти апартаменты.

Сербеллони небрежно махнул рукой, показывая, что дело нестоящее.

— Ничего особенного, синьор генерал. Пустяки. Поговорим об этом как-нибудь в другой раз... когда вы будете не так заняты.

Он засмеялся и похлопал герцога по руке.

— Я всегда занят, мой друг. Днём и ночью. Мне хватает шести часов сна, да и то урывками. Пойдёмте в мой кабинет, и я сделаю для вас всё, что в моих силах.

Они миновали череду огромных залов и оказались в большой, роскошно убранной комнате, служившей Бонапарту для работы. Генерал сел в кресло, стоявшее у письменного стола, и снова засмеялся.

— Я никогда не жил в такой роскоши, — сказал он. — Спасибо вам за щедрость, синьор герцог.

— Синьор генерал слишком высоко ценит моё гостеприимство. Он мог бы взять в Милане всё, что пожелает. Палаццо Реале был бы более подходящей резиденцией для завоевателя Ломбардии. — (И прекрасным предлогом для этих ревнивых парижских мерзавцев...) — Для меня огромная честь, что он решил остановиться в моём скромном доме. — Избитая фраза, но сказано было от души. Именно за искренность он и любил Сербеллони. И за высокие принципы. Герцог был просто сокровищем для той республики, которую решил создать Бонапарт. — Но мне неловко отрывать вас от работы, синьор генерал. В самом деле, я испытываю трепет, когда думаю о вашей неустанной и разносторонней деятельности. Вы уникум, синьор генерал, вы гений, которого ещё не видывал наш век.