Напоминание
Шрифт:
Это уж чересчур. Подручные оборвали смех, шагнули к главному, ждут намека, сигнала к расправе, как собаки сахара. А главный — застыл. Стоит повелитель, как статуя повелителя. Стоит в подвластной ему тишине.
И вдруг прорывает ее режущим, нервным криком:
— Тебе деньги надо! Мне надо! Приказ даю — деньги беру. Больной идет большой деньги берешь. Сто больной — сто раз берешь!
— У больных не беру.
— У здоровый берет, — шутит угодливый подручный.
— У больных не беру, — повторяет Алексей Платонович. — Люблю лечить.
Ух, какая быстрая перемена. Какой гневный приказ:
— Пакажи спина. Пакажи наган!
И тут, — да это просто безумие! — опираясь на палку правой рукой, Алексей Платонович спокойно отходит от стены и приглашает зайти сзади посмотреть.
Главный и подручные обходят его, стоят, подпирая стену, вглядываясь в спину Хирурика, а он фонариком в левой руке освещает ее, дает убедиться, что нагана нет, подставляет себя ножам. Затем поворачивается лицом и с улыбкой спрашивает:
— Будет три ножа — на одного без ножа?
— Ты и ты, бросай нож за стена! — приказывает главный.
У подручных руки на рукоятках, но они медлят.
— Я сказал: бросай!
Летят два ножа за стену. Повелитель отталкивает подручных, велит им сесть. Они садятся и сидят у стены, а он не отрывает глаз от Хирурика.
— Видишь, как обещал. Одно лицо — к одно лицо.
Рука медленно скользит к поясу, медленно обхватывает рукоятку ножа, а глаза впиваются и впиваются в невиданное — в улыбку перед ножом.
Хирурик тоже впился глазами в костистую руку. Кривой нож, еще играючи и устрашая игрой, последними сантиметрами лезвия выскальзывает из-за пояса, а палка мелькает в вытянутой руке и железным кончиком упирается в горло главного устрашителя.
Затылок прижат к стене. Деться некуда. И сразу: гыык! — открытый рот, ошалелые глаза. И сразу вскакивают подручные.
— Ни с места! Иначе палка дырку сделает, умрет человек.
Стоят не шелохнувшись. Слышат, как падает на землю нож из костистой руки, — и стоят.
— Молодцы. Теперь садитесь на землю.
Сели.
Он говорит подручным, а фонариком светит в лицо главного. Следит за беспомощным лицом такого беспомощного человека лет около тридцати, теряющего сознание… и отводит свою палку от горла. Он отбрасывает этой палкой кривой нож, подпирает плечом пошатнувшегося главного бандита, подводит к его подчиненным, укладывает головой на колени угодливому и говорит:
— Ему нельзя подниматься два часа. Поднимется раньше — умрет. Пусть один останется с ним. Другой — слышите, журчит арык? — пойдет и принесет ему воды.
Есть там, — он показывает за стену, на дом, — во что воды набрать?
— Чайник нет, пиала нет, кувшин нет.
Алексей Платонович достает из кармана сложенную компрессную клееночку, показывает, как собрать края и сделать из нее пузырь для воды.
Потом говорит:
— Передайте ему привет, — и уходит.
Он идет
6
В Фергане ласковое лето. Но законное лето кончилось. На календаре первое сентября.
Дней десять назад директор Петр Афанасьевич получил от Алексея Платоновича письмо-просьбу и, прочтя в первой строке: «Прошу Вас, уважаемый…» — остановился, представил себе дальнейшие слова, укоряюще-насмешливые, касательно обещанной сухой квартиры. А затем, можно не сомневаться, последует категорическое:
«не будет выполнено обещание — вернуться не смогу».
Петр Афанасьевич сидел в кресле, оторвав глаза от недочитанной строки, и тяжко ему стало. И совесть зашептала о недостаточности его усилий.
Не равнодушие, не лень мешали Петру Афанасьевичу приложить больше усилий, обращаться к высокому начальству чаще. Ему мешали намеки, что начальство не видит в нем человека твердого, такого, каким должен быть директор.
Осмеливался иногда Петр Афанасьевич что-то ответить в свое оправдание. Но слабо, глухо как-то у него это звучало, потому что осмеливался он робко. И отношение к нему не менялось к лучшему. И просить что-либо у начальства было ему всякий раз ну просто непреодолимо трудно.
Он сидел, не возвращаясь к письму, глядя на вывешенное расписание лекций. Потом перевел взгляд на дверь, подумал, что Коржин, быть может, больше в эту дверь не войдет, — и чувство утраты живительной, жизненной яркости, физически ощутимое потускнение самого воздуха в этих стенах и в стенах за этими стенами довело его до испуга, до острейшего желания предпринять чтото немедленно и решительно.
Он решительно отодвинулся вместе с креслом от письменного стола, чтобы тут же направиться к ответственному лицу, а если понадобится — еще выше.
Но перед ним лежало письмо.
«Прочту позже, после того как вернусь», — подумал Петр Афанасьевич, поднимаясь с кресла. Но когда поднялся, передумал: «Нет, какие бы вежливые оскорбления в нем ни содержались, на всякий случай надо прочесть сейчас же».
И, к великому сожалению, прочел письмо не после возвращения, а до ухода.
О Коржин, Коржин!.. Разве не должны были вы написать именно такое письмо, какое директор предугадывал, чтобы оно подстегнуло его к немедленным, необходимым, справедливым действиям?
Увы! Ничего из предполагаемого в письме не оказалось. Просьба была какой-то несусветной, неудобной для выполнения. Однако эта просьба вызвала у Петра Афанасьевича вздох облегчения. Исчезла такая уж срочная необходимость ринуться к начальству, так как ни словечка касательно новой, сухой квартиры в письме не было. В самое неподходящее время выпала сухая квартира из головы Алексея Платоновича. Заполнило голову другое.
Он писал директору, что его задерживает в Фергане на семь-восемь дней один больной болезнью Паркинсона.