Напоминание
Шрифт:
Этот немолодой санитар подошел, снял с плеч халат, красиво сложил вдоль, перекинул Алексею Платоновичу на руку и, прощаясь, сказал:
— За гюрза — не обижайс, пожалста. Лучше живи без никакой самый хороший гюрза.
Когда поезд тронулся, Коржины стояли у открытого окна и видели, что все провожающие идут за вагоном, прижав скрещенные руки к сердцу.
Оттого, что они не машут, не кричат обычного «приезжайте», оттого, что они идут и молчат, слезы заволокли Варваре Васильевне глаза. Она отодвинулась от окна и села в уголок, чтобы слез не увидели. Да и при чем тут она? He ее провожают. Не из благодарности к ней так идут и так молчат. Она посмотрела из
Провожающие уже не поспевали за вагоном. Еще минута — и никого, и кончается платформа. Но там, где она кончалась, на самом краешке — стоял человек.
— Как нужно ему кого-то в поезде увидеть, — сказала Варвара Васильевна. — Видишь, как ищут глаза?
Вместо ответа Алексей Платоновпч быстро отодвинул жену плечом и загородил от нее окно. Она ничего не могла понять, не знала, что он увидел обращенное к нему знакомое костистое лицо и вгляделся в него пытливо.
Когда платформа и этот человек остались позади, он отошел от окна и сказал:
— А ходили слухи, что этот бандит исчез из Ферганы.
— И ты стоял?! Да он мог метнуть в тебя клинк°м, мог запустить камнем!
— Ничего подобного он сделать не пожелал.
— А если бы пожелал?..
Алексей Платонович, обрадованный этим нежданным провожатым, запел на мотив тореадора:
Если бы да кабыВо рту росли бобы,Был бы не рот,А целый огород!— Тише, — попросила Варвара Васильевна. — Нельзя же во весь голос петь в вагоне, да еще так перевирая.
— Опять переврал? А мне казалось, что это предел музыкальной точности. Нет, ты хорошо послушай.
И он потихоньку еще раз начал свою арию — только для того, чтобы она зажала уши. Почему-то он очень любил смотреть, как она зажимает уши и так весело-страдальчески морщится. Бывало, она морщилась только страдальчески, а теперь — вот так. Это о чем-то ему говорило. Вероятно, о большем и большем родстве.
Они вернулись в Минск, согретые солнцем и высушенные до костей. Их встречали Бобренок, Грабушок и Неординарный с общим букетом. Держал букет Грабушок и преподнес его Варваре Васильевне, преданно глядя при этом в глаза Алексею Платоновичу.
И тут подкатил на своей роскошной академической машине дорогой друг Сергей Михеевич, похожий на рыцаря печального образа. Сперва из дверцы машины показались его острые колени, потом он довольно ловко выскочил, распрямился, расцеловался с Варварой Васильевной, обнял Алексея Платоновича и сказал:
— Наконец-то!.. А отощали вы, братцы, здорово.
Глава третья
1
Шло незабвенное время тридцатых годов. Строилась необъятная страна — от края и до края. В Минске поднялся белоснежный, парящий над городом Дом правительства, почти был готов просторный, как детство, Дворец пионеров и строился жилой многоквартирный дом для заслуженных людей.
Разворот строительства — и разворот фашизма поблизости, в Германии. Тревожное время и созидательное, упоенное трудом, лозунгами и песнями о труде, о руках народа, приближающих всенародное счастье.
В эти годы вся разветвленная семья Алексея Платоновича трудилась самозабвенно.
Усто без передышки ездил по Средней
Саня работал на ленинградской фабрике «Союзкино»
на съемках научных фильмов в должности ассистента режиссера. Но вскоре ему доверили самостоятельную постановку фильма по его же сценарию. На первый взгляд этот сценарий не имел никакого отношения к насущным делам людей. Он назывался (и многотрудный фильм будет назван) «История пчелы». Снимал его Саня со своей маленькой постановочной группой в Колтушах под Ленинградом и в заповеднике под Воронежем.
Киновед Нина не занималась в эти годы киноведением. Ей мало было «ведения», уже сделанного для экрана.
Хотелось делать новое. Она предложила студии наметку киноочерка о тех, кто давал свет, сооружал наши первые гидроэлектростанции на невеликих реках Волхове и Свири. О главе и голове этих светоносных строек — инженере Графтио, чье имя произносили с особым, светлым уважением. Волховская уже была готова, добавила энергии Ленинграду, зажгла тысячи лампочек окрест, где светила «лучина моя, лучинушка», и считалась гигантски мощной. Ее энергия была равна восьмидесяти тысячам лошадиных сил.
Не улыбайтесь снисходительно, строители нынешних гигантов на великих реках, не улыбайтесь иронически такому скромному количеству лошадиных сил. Лучше поклонитесь этому первому, трогательно крохотному учителю-младенцу.
Нина пожалела, что опоздала на Волхов, и с удостоверением студии поехала на Свирь, где шло строительство. Она ходила и смотрела, останавливала людей и спрашивала. Ее поразила высота стрелы подъемного крана (теперешним по колено). Описывая широкую дугу, стрела несла ковш над землей. Прилетал этот ковш с поднебесья, с высоты человеческого разума, и вываливал на железный каркас отсека бетонную массу. И тут же слышался дремучий окрик — и сырую бетонную массу поскорей втаптывали, разравнивали, разглаживали ногами, чтобы не успела она затвердеть бугристо. Да, чтото опережало людей, а что-то издревле тяжелое оставалось — вот эти ноги, так ненадежно от сырости защищенные. Нина увидела, как смотрел на ноги бетонщиков Графтио и указывал на них своему помощнику. Она ходила за главой стройки на таком расстоянии, что ей были слышны то резко, то вежливо строгие его слова. Потом решилась подойти и доложить, зачем она здесь. Графтио спросил, что ее интересует: показное или суть дела? И научил отбирать самое существенное.
В результате вышел на экраны очерк по ее сценарию, где были отчетливо видны главные узлы работы и стоящие люди, летящая несущая стрела и бетонщики… Но почему-то не те и не во время тяжелой работы, а в момент, когда движется на фоне неба ковш и они, улыбаясь, глядят на него.
На решающем просмотре Нина против такой подмены запротестовала. Ее осадили, отечески похвалив и отечески пошутив над неопытной молодостью.
Молодость поволновалась, потрепыхалась перед очами настороженной зрелости, знающей, что надо показывать, а что не надо. И пошла счастливая, безутешно-непримиримая молодость домой, поднялась на верхотуру, в свою мансарду. А рассказать обо всем — некому, Саня со своими пчелами далеко, в заповеднике под Воронежем.