Напоминание
Шрифт:
Сейчас, вспоминая эти несколько дней — буквально несколько, — даже некоторые уцелевшие организаторы эвакуации не могут понять, как это общее отчаяние не перешло в общую панику. Впрочем, один из них сказал:
гордость города не допустила.
А сборы в лихорадке, а путь к вокзалу уже прерывались воем сирен, командой — в бомбоубежища! Все рвались и рвались к Ленинграду самолеты с бомбами. Но ни одной не удалось в августе сбросить на город.
Собирались, спешили, оцепенело прощались. Отбывали и отбывали ленинградцы, вывозились ценности, вывозились шедевры по последним
И вот остался целым один, самый последний железнодорожный мост — через Волхов.
4
Август на подступах к Ленинграду — это стойкость человеческой силы, ежедневный, ежеминутный подвиг, защита каждого клочка земли — собой. Август — это несметная, напирающая, бронированная, отточенная, выверенная, как хронометр, техническая сила фашистов.
И сжатие города железным кольцом, как человеческого горла.
На седьмой день после негаданного появления Сани еле живая от усталости Нина отыскивала в ящиках инспекторского стола копии выданных наспех удостоверений, что такая-то действительно является женой такогото фронтовика. Не ведая, что ничего не останется — ни этого стола, ни этих копий, — она старалась все привести в порядок.
Посреди этого занятия ее вызвали к комиссару.
Когда она вошла, комиссар, сказав кому-то по телефону:
— Это правильно. Не возражаю, — передал ей трубку.
Такой засекреченный, хитрый был разговор, что она не догадалась, к чему он приведет. Незнакомый человек сообщил, что воинская часть, куда входит подразделение ее мужа, поручила тому, кто с ней говорит, собрать сегодня жен начсостава для срочной информации. Посему жене командира Коржина надлежит в девятнадцать ноль-ноль явиться на Васильевский остров по такому-то адресу.
В указанный час Нина звонила в указанную квартиру.
Отворив дверь и ни о чем вошедшую не спросив, женщина с тонким лицом, напряженным и бледным, провела ее в старинную столовую. За большим столом сидел, как выяснилось, муж отворившей, с тремя кубиками на гимнастерке, по-нынешнему — старший лейтенант, и женщины самого разного вида. Нормально сидели те, чьи стулья были ближе к военному, а те, чьи дальше, — как-то сгрудившись и подавшись к нему.
Стараясь, чтобы не общим гулом, они спрашивали:
«А мой?» — и называли фамилию, имя, отчество.
Некоторым он отвечал: «В полном здравии». Или: «Благополучен». Или: «Молодцом». Но некоторым: «К сожалению, не видел. Его взвод (или батальон) несколько в стороне».
Нине показалось: он отвечает так не потому, что в стороне, а потому, что человек ранен.
— А Коржин?
— Александр Алексеевич? Ну-у, в полном порядке!
Он попросил сесть поудобнее, чтобы все были ему видны, и сосчитал, включая свою жену:
— Четырнадцать. Все в сборе.
С этого сбора и пролег путь четырнадцати женщин с детьми или стариками родителями в далекие от Ленинграда города, городки и деревни.
Разве может не убедить, когда говорят: «Дорогие женщины! Если вы хотите помочь вашим мужьям выжить, уезжайте из Ленинграда немедля. Иначе мужья будут в постоянной тревоге
Разве может не оглушить, не подчинить, когда вам тут же вручают аттестат на получение воинского жалования мужа в военкомате того города, куда вы следуете.
А город (Нине — Ташкент) уже указан и в документах на прописку и на прочие блага. И все продумано, взвешено, подписано с приложением печати.
И через два дня, не по своей, по Саниной воле, не сомневаясь, что это его идея, Нина с родителями и шестнадцатью килограммами — чего угодно, но не более шестнадцати — сидит в товарном вагоне по тем временам небывало длинного, говорят, стовагонного состава.
В последнюю секунду, когда уже задвигается дверь, ныряет в вагон взмыленный Левушка — успел все-таки со своего завода добежать, прижаться к маме, обнять отца, коснуться Нины и под грозное: «Назад, товарищ, задерживаете!» — выскочить.
Длинный состав сдвинулся с натугой, потом рванулся и пошел. С полчаса нормально, на предельной своей скорости. Затем с тревожными остановками там, где были разворочены соседние рельсы, смяты платформы и вагоны. Затем с поворотами в сторону — до кружного пути.
Но и на этом, кружном, — остановка за остановкой.
Все чаще выходят начальник поезда со штабом из пяти пассажиров разведать, спокойно ли на следующей станции, спешить к ней или переждать.
К Волховскому мосту поезд подходит на вторые сутки, ночью. Ни один фонарь не горит. Полное, строгое затемнение. Паровоз ощупью взбирается на мост — осторожно, так осторожно, чтобы не откликнулось железо на железо, чтобы поменьше лязга, потише стук колес.
На мосту уже голова поезда — первый, второй, третий вагон. И пронзительно прорезает темноту свет ракеты, гул над крышами состава, лучи прожекторов во все небо, и взрывается вблизи на берегу земля, сотрясая поезд и людей.
Остановка. Поезд замер. Секундное совещание штаба:
— Стянуть с моста задним паровозом назад?
— Нет, что есть мочи — вперед!
Рывком, со скрежетом и лязгом, вбираются на мост вагоны. Взрывается прибрежная земля. Шарят по небу прожекторы. Женщины на двухэтажных настилах утыкают детей в себя, в живот, наваливаются плечами — прячут, прячут от бомб! В реве и грохоте кажется: каждая — сюда, на детей!
Двери вагонов приоткрыты на худший случай — хоть в воду, но выскочить. В дверях стоит высокий, не старый на вид отец Нины, солдат войны четырнадцатого года.
Он предупреждает, когда не бояться: бабахнет в сторону.
А переждав грохот, не сообщает, что новый делает заходы, но громко, бодро говорит:
— Прожекторы ловят. Взяли на мушку!
Фашистский бомбардировщик в перекрестке лучей.
Бьют зенитки. Еще бьют. Дымным хвостом летит железная туша в воду.
В небе новые и новые. Бомбы падают ближе, падают рядом. Поезд идет что есть мочи — и как нестерпимо медленно. Люди сидят порознь, сидят в обнимку, не чувствуя, что делают в помощь поезду наклоны, толчки вперед, как гребцы в лодке.