Нарушенный завет

Тосон Симадзаки

— Идёмте поскорей!

— Иди, я сейчас приду.

Однако Усимацу совсем не хотелось никуда идти. Бросив на ходу: «Поскорей!» — Сёго побежал вниз.

Опять оттуда донёсся весёлый смех. Это нижняя комната… Усимацу живо представил себе, кто там сидит в какой позе. Наверно, окусама, у которой на сердце какая-то тяжесть, нарочно, чтобы отвлечься, напускает на себя весёлый вид и заливается своим по-мужски громким смехом. Осио, по обыкновению, то входит, то выходит из комнаты, вот сейчас принесла чайный прибор, а теперь разливает чай и всех угощает. А может быть, сидя возле окусамы, она слушает разговоры

и молча улыбается. А Бумпэй, наверно, снисходительно взирает на всех и противно кичится, сознавая себя здесь единственным мужчиной среди женщин и детей. Мало того, он, несомненно, ещё и прохаживается на чей-нибудь счёт… ах, такой человек не может ни у кого вызвать зависти, вот разве что его происхождение!

Жажда наслаждения жизнью волной взмыла в душе Усимацу. Чем больше он думал о жалкой участи своих несчастных сородичей, которых презирали и даже не считали за людей, тем сильней его охватывала жалость к своей молодости.

За ним опять пришёл Сёго.

— Почему же вы не идёте, учитель?

Усимацу хотелось избавиться от его простодушных приставаний, поэтому он решил повести мальчика в храм. Выйдя из комнаты и спустившись по лестнице, они попали в ту часть коридора, которая соединяла жилые помещения с храмом. Другое ответвление коридора, огибавшее здание со стороны заднего двора, проходило мимо нижней общей комнаты, где ораторствовал Бумпэй. Таким образом, Усимацу обошёл общую комнату стороной.

Вдоль всего коридора справа были расположены кельи, сквозь сёдзи были слышны голоса их обитателей. Здание храма было огромным и такой сложной планировки, что разобрать, где находятся жилые помещения и сколько здесь постояльцев, оказывалось практически невозможно. Обычно большинство его мрачных, ветхих помещений пустовало. И сейчас, шагая с Сёго по узкому, длинному коридору, Усимацу остро ощущал дух разрушения и упадка. Стены потемнели, столбы закоптились, краски на старинной картине, украшавшей большую деревянную дверь, облупились.

Когда они подошли к тому месту, где два коридора соединялись, оба почувствовали, что кто-то идёт за ними следом. Усимацу оглянулся, а за ним и Сёго. Это была Осио. Поравнявшись с ними, она залилась румянцем.

— Учитель, — её ясные глаза сияли, — я слышала, брат получил от вас такой прекрасный подарок. — При этом она радостно улыбалась.

В эту минуту послышался голос окусамы, она звала Осио. Девушка испуганно прислушалась.

— Слышишь, это тебя зовут! — сказал Сёго, взглянув на сестру.

Опять послышался голос окусамы. Усимацу проводил взглядом торопливо удалявшуюся фигурку Осио, потом открыл дверь и вошёл с Сёго внутрь храма.

О священная тишина! Кажется, будто бродишь среди древних руин. Кроме отсчитывающего секунды маятника часов, висевших на круглой, покрытой лаком колонне, под этим высоким тёмным потолком не было слышно ни единого звука. Казалось, здесь притаилось гнетущее душу безмолвие. Всё, что схватывал взгляд, — потемневшие от времени золочёные буддийские алтари, безжизненные искусственные лотосы, изображения небесных дев на стенах, будоражащих воображение людей, — всё без слов говорило о славе и упадке прошлых времён. Усимацу с Сёго прошли вглубь, во внутреннюю часть храма, и стали осматривать изображения древних святых в полутёмном алтаре.

— Сёго-сан, — сказал Усимацу, глядя

на профиль мальчика, — кого ты больше любишь — отца или мать?

Сёго не отвечал.

— Давай я попробую угадать, — смеясь, продолжал Усимацу. — Вероятно, отца?

— Нет.

— Не отца?

— Ведь отец только и знает, что пьёт…

— Тогда кого же ты любишь?

— Сестру.

— Сестру? Вот как, значит, ты больше всех любишь сестру?

— Я сестре всё рассказываю, даже то, чего и отцу, и матери не расскажу. — Сёго засмеялся.

В небольшом северном приделе висела картина, изображающая нирвану. Эти священные картины можно встретить в обычных храмах, они большей частью бывают копией с копии: искажённая композиция, нелепый колорит, не имеющий ничего общего с природой тропиков пейзаж, — и, как правило, в них нет ничего примечательного. Нирвана в этом храме была написана по обычному шаблону, но, видимо, кистью водила рука талантливого художника, поэтому по сравнению с другими картинами эта казалась довольно живой. В ней была какая-то пленящая сердце безыскусственная реальность, затмевавшая заключённый в ней религиозный сюжет. Не было ничего удивительного в том, что Сёго с детской наивностью даже при виде изображения мучений птиц и зверей не удивлялся, а разглядывал их, словно иллюстрации к сказкам. Глядя на смерть Шакьямуни, простодушный мальчик даже засмеялся.

— Тебе, Сёго-сан, верно, ещё не случалось думать о смерти? — сказал, вздохнув, Усимацу.

Сёго поднял глаза на Усимацу.

— Мне?

— Да, тебе.

— Нет, не случалось!

— Конечно, в твоём возрасте не приходится думать о таких вещах.

— А что… — вспомнив что-то, засмеялся Сёго, — сестра Осио часто об этом говорит.

— Сестра? — Усимацу кинул на него загоревшийся взгляд.

— Да, иногда она говорит странные вещи: «Я хочу умереть, я хочу пойти куда-нибудь, где никого нет, и громко плакать», — с чего бы это?

Сёго склонил голову набок и сложил губы, словно собираясь свистнуть.

Вскоре Сёго ушёл, и Усимацу остался один. Сразу же в храме воцарилась тишина, казалось, полное символического значения убранство погрузилось в ещё более глубокое безмолвие. Всё здесь: и бронзовые курильницы, и подставки с искусственными цветами, и кадильницы, — даже эти безмолвные предметы как будто предались созерцанию, и тускло блестевшая на алтаре статуя богини Каннон казалась воплощением не милосердия, а, скорей, молчания. Усимацу прохаживался взад-вперёд между круглыми колоннами, думая об Осио. В этом тихом, отделённом от всего мира месте она казалась ему цветком, расцветшим на развалинах. Кровь кипела в нём и, обуреваемый сладостными мыслями, он непрестанно шептал про себя:

— Осио-сан, Осио-сан!

Незаметно стемнело. В передней стороне главного зала сквозь сёдзи слабо просвечивал голубоватый сумеречный свет, а на циновках вытянулись длинные тени колонн. Утомительный, тягостный зимний день близился к концу. Послышались шаги, и в храм вошли настоятель и молодой бонза, оба в белых одеждах. В глубине зала зажгли шесть свечей. Наискосок от алтаря, в углу у золочёной колонны, сложив на груди руки, присел на ступеньку настоятель. А ступенькой ниже, у противоположной стены, сел молодой бонза. Зазвучали торжественные удары гонга. А вслед за ними и пение.