Нарушенный завет
Шрифт:
Вечерняя служба началась.
О, какие грустные, грустные сумерки! Прислонившись головой к колонне, в боковом северном приделе, Усимацу закрыл глаза и глубоко-глубоко задумался. «Что, если Осио узнает о моём происхождении…» — думал он, сознавая всю горечь существования «этa». Смутные мысли о смерти соседствовали с чувством нежности, наполнявшим его душу. Он думал о том, что уже сейчас, в пору цветущей юности, ему приходится испытывать неведомые другим жизненные страдания, и одна только мысль об этом была для него мучительной. Струившийся в прохладном воздухе дым благовоний придавал большую остроту этой грустной прелести: навевал какое-то не поддающееся определению чувство, какую-то смутную печаль. Вдруг голоса бонз замолкли. Усимацу очнулся: кончилось чтение сутр, и началось
После ужина все обитатели Рэнгэдзи занялись приготовлениями к проповеди. По издавна заведённому обычаю, достали множество больших фонарей с гербами. Молодой бонза, Сё-дурак и служанка зажигали их и относили в храм.
Постепенно стал собираться народ, желавший послушать проповедь. Само собой разумеется, тут были прихожане храма; узнав, что вечером состоится проповедь, они поспешили сюда, зазывая один другого. И это были не только доживавшие свой век старики и старухи; послушать проповедь пришли и занятые, деловые люди. И уже по одному этому было видно, как прочно ещё держатся в Иияме старинные религиозные обычаи и вера. Даже в обыденных разговорах нередко употреблялись известные изречения и образные выражения из Священного писания. Девушки с чётками в красивых мешочках, которые они прятали за пазухой, тоже вереницей тянулись к Рэнгэдзи.
Для Усимацу это был самый приятный и самый печальный вечер за всё время жизни в храме. О, с каким душевным волнением он предвкушал радость слушания проповеди вместе с Осио! И в этот вечер мысль о его принадлежности к «этa» была для него мучительна, как никогда раньше.
Окусама, Осио и Сёго уже вошли в храм, и все трое стали в углу северного придела. Всюду, и в средней, и в южной части храма, молящиеся обменивались приветствиями, переговаривались между собой… голоса их, хотя и приглушённые, звучали оживлённо и весело. Забавно было наблюдать, как Сё-дурак, нарядившись в своё лучшее, аккуратно расправленное по складкам хаори, прохаживается среди молящихся, стараясь обратить на себя всеобщее внимание. Взглянув на его напыщенный вид, засмеялась окусама, а за нею и Осио. Усимацу сидел у стены, возле которой выставлены были дощечки с фамилиями жертвователей на «вечное служение» и суммой их пожертвований; совсем близко стояла и Осио; он улавливал нежный аромат, исходящий от её волос. Лучи фонарей ярко прорезали темноту храма, и при их свете профиль девушки казался ещё более юным. «Какой у неё трогательный вид, когда она стоит вот так, по-сестрински обнимая Сёго, и улыбается», — думал Усимацу, и каждый раз, когда он на неё взглядывал, его заливала волна радости.
До начала проповеди ещё оставалось немного времени. Пришёл Бумпэй. Он сначала поздоровался с окусамой, с Осио, с Сёго, и только потом с Усимацу. «Ах, и этот противный тип явился», — мысленно произнёс Усимацу, и все его грёзы мгновенно рассеялись. Он снова вернулся к действительности; когда же Усимацу вдобавок увидел, как непринуждённо Бумпэй разговаривает с окусамой, как смешит Сёго и Осио, он рассердился. Бумпэй умел разговаривать с женщинами и детьми и мог всякому пустяку придать значительность. В его манере поведения было что-то располагающее, пленяющее женские сердца, он умел выказать себя намного лучшим, чем был на самом деле. Рядом с замкнутым Усимацу Бумпэй казался даже сердечным. Усимацу ни к кому не подлаживался, больше того, с Сёго он был ещё более или менее ласков, но его отношение к Осио со стороны могло показаться даже холодным.
— Сэгава-кун, что ты скажешь насчёт сегодняшнего сообщения в газете? — не без ехидства тихо спросил Бумпэй.
— Сегодняшнего сообщения? — задумчиво переспросил Усимацу, подняв на него глаза. — Я ещё не читал газеты.
— Странно! Очень странно, что ты не читал.
— Почему?
— Странно, что, так преклоняясь перед этим Иноко-сэнсэем,
На устах у него одно, но что в душе? Усимацу не доверял Бумпэю. Осио внимательно прислушивалась к их разговору и переводила взгляд с одного на другого.
— Рассуждения Иноко-сэнсэя — дело особое, но энергия этого человека меня восхищает, — продолжал Бумпэй. — Когда я прочёл отчёт о его речи, мне захотелось почитать что-нибудь из его книг. Ты, кажется, хорошо с ними знаком, вот я тебя и спрашиваю: что из написанного им считается самым лучшим?
— Право, не знаю, — ответил Усимацу.
— Нет, серьёзно… Я действительно заинтересовался им. Если из «этa» выходят такие люди, как Иноко-сэнсэй, то они, несомненно, заслуживают изучения. Да и тебе самому, вероятно, по этой причине захотелось прочесть «Исповедь»? — насмешливо сказал Бумпэй. Усимацу засмеялся и ничего не ответил. Как и следовало ожидать, едва только в присутствии Осио было упомянуто слово «этa», как Усимацу изменился в лице, с трудом скрывая своё волнение. Гнев и страх, вопреки воле Усимацу, отражались на его лице. А Бумпэй сверлил его своим острым взглядом, явно не желая ничего упустить из вида. Его взгляд, казалось, говорил: «Мне жаль тебя, но, право, скрывать бессмысленно».
— Сэгава-кун, у тебя, наверно, есть какая-нибудь его книга. Дай мне почитать, всё равно что.
— Нет… у меня ничего нет.
— Нет? Не может быть! У тебя — нет? Зачем ты скрываешь? Лучше дал бы мне что-нибудь.
— Я не скрываю. Раз я говорю, что нет, значит, нет.
В эту минуту настоятель храма поднялся на возвышение, и Бумпэй с Усимацу прекратили разговор. Все присутствующие, приняв подобающий вид, приготовились слушать.
Настоятель был одних лет с женой, но как мужчина выглядел сравнительно моложавым. Когда он в своём чёрном облачении с золотыми парчовыми наплечниками появился на амвоне, он казался человеком более возвышенной духовной жизни, чем многочисленные бонзы в Саку и Тиисагате, почти ничем не отличающиеся от мирян. Черты его лица — широкий лоб, тонкий нос, слегка сдвинутые брови — не только были красивы, они выражали мягкость, доброту характера и в то же время незаурядный ум.
Первая часть проповеди состояла в притче об обезьяне. Некогда существовала учёная обезьяна; она прилежно училась и в своём учении достигла таких высот, что могла читать наизусть священные тексты; короче, она была настолько учёная, что могла бы стать наставником для других. Но, к несчастью, будучи животным, обезьяна была лишена способности к вере. А человек, пусть даже не имея таких знаний, как у этой обезьяны, обладает силой веры, и с помощью одной только этой веры даже самый простой смертный может войти в мир будд. Так-то, братья и сёстры, уразумели? Не забывайте же денно и нощно возносить благодарения за то, что вы родились людьми.
Так настоятель начал свою проповедь.
— Наму амида Буцу, наму амида Буцу…
Эти возгласы заполнили обширное помещение храма. Мужчины и женщины достали из-за пазухи кошельки и стали класть на циновку пожертвования.
Темой второй части проповеди настоятель избрал эпизод из жизни князя Мацудайры Тотоми, в далёком прошлом владевшего замком Иияма. Иияма стала оплотом буддизма именно со времён этого князя. Пламенем веры он горел ещё с юных лет. Когда князь отправился для несения службы в Эдо, он обращался ко многим людям с заветным вопросом, которых! он жаждал разрешить, но не мог: «Когда человек умирает, что с ним бывает потом?» Ни его вассалы, ни учёные конфуцианцы не могли дать ответа на этот вопрос. Он спросил о том же ректора конфуцианской академии Хаяси. Но даже ректор конфуцианской академии Хаяси — и тот не мог ответить. Тогда князь обратился к буддизму и стал учиться у одного монаха в Сибуе; свои владения он уступил племяннику, через пять лет постригся в монахи и основал монастырь в Иияме. Как поучительна история этого обращения! На трудный вопрос, разрешить который были не в силах столь многие учёные, ответить может только тот, кто верует.