Нарушенный завет

Тосон Симадзаки

Усимацу вздрогнул: оказалось, это Гинноскэ. Гинноскэ был не один. Вместе с ним пришёл, прямо в служебном костюме, и младший учитель из его класса. В этот день какой-то армейский капитан, объезжавший округ в целях распространения военных знаний, проводил беседу с учениками школы. В связи с этим последние уроки были отменены, и Гинноскэ с младшим учителем воспользовались свободным временем, чтобы зайти его проведать. Усимацу, приподнявшись на постели, смотрел на приятелей как в полусне.

— Ты лежи, — дружелюбно сказал Гинноскэ. На лице его отражалась искренняя забота об Усимацу. Усимацу стащил с постели белое шерстяное одеяло и закутался в него, как в ватный халат.

— Извините, что я не одет. У меня ничего страшного, так, пустяки.

— Простудились? —

спросил младший учитель, внимательно глядя на Усимацу.

— Вероятно. Со вчерашнего вечера голова ужасно тяжёлая, а утром никак не мог с постели подняться, — сказал Усимацу.

— Вид у тебя и вправду неважный, — подхватил Гинноскэ. — Будь осторожен, ведь сейчас свирепствует эпидемия инфлюэнцы. Тебе хорошо бы что-нибудь выпить. Разбавь немного поджаренного мисо кипятком и выпей две-три чашки. Обычно это помогает при простуде. — Он переменил тему. — Ах да, я тебе принёс кое-что приятное, чуть не забыл — вот тебе подарок.

С этими словами он развернул платок и достал деньги — жалованье за ноябрь.

— Так как ты сегодня не пришёл, я получил за тебя, — продолжал он. — Проверь, пожалуйста, — должно быть правильно.

— Вот спасибо. — Усимацу взял вложенные в мешочек ассигнации и серебро. — Оказывается, сегодня двадцать восьмое! А я думал: ещё только двадцать седьмое.

— Хорошее дело, если, живя на жалованье, станешь забывать, какой сегодня день, — засмеялся Гинноскэ.

— Я стал таким рассеянным, — сказал Усимацу и, как бы подбадривая себя, добавил: — До конца месяца осталось совсем немного. Двадцать девятое и тридцатое, всего два дня, вот и весь ноябрь. Эх, да и год тоже на исходе. Как подумаешь — прошёл целый год… а я вот так ничего и не сделал.

— Все мы так, — горячо подхватил Гинноскэ.

— Тебе-то хорошо! Ты перейдёшь в агрономический институт, сможешь вволю заниматься своей любимой наукой.

— Кстати, насчёт моих проводов: мне сказали, что ученики хотят устроить их завтра…

— Завтра?

— Но раз ты лежишь…

— Ничего, мне уже лучше. Завтра я непременно приду.

Гинноскэ засмеялся.

— Сэгава-кун и на болезнь, и на выздоровление скор. Только что стонал, как тяжелобольной, глядь, а он уже здоров; можно подумать, что притворялся. Просто удивительно! И всегда это у тебя так. Да, недолго нам с тобой осталось болтать. Скоро распрощаемся.

— Как, ты уже уезжаешь?

У обоих был глубоко опечаленный вид. Младший учитель, который всё время курил, молча слушая их разговор, вдруг сказал:

— Сегодня в школе я слышал странную вещь: будто среди наших преподавателей скрывается «синхэймин». Говорят, и по городу уже ходит такой слух.

— Кто же пустил этот слух? — спросил Гинноскэ, обернувшись к нему.

— Этого я не знаю, — смутившись, ответил учитель. — Я думаю, это просто чья-то сплетня.

— И для сплетен есть границы. Пустить такой слух — это значит поставить всех нас в очень неприятное положение. Находятся же болтуны в нашем городе! Только и слышишь: такая-то учительница, мол, сделала так-то, а такой-то учитель этак. И откуда мог пойти такой слух? Ну, давайте переберём всех преподавателей школы! Вот УЖ чепуху несут! Разве не так, а, Сэгава-кун?

Гинноскэ взглянул на Усимацу. Тот молчал, кутаясь в белый плед.

Гинноскэ, засмеявшись, продолжал:

— Господин директор, конечно, очень неприятный своей педантичностью человек, но не его же принять за «синхэймина»! Да и среди учителей что-то никого похожего нет. Гм… правда, очень задирает нос Кацуно-кун… ну, если кого и можно бы заподозрить, то только такого, как Кацуно-кун, — снова засмеялся Гинноскэ.

— Ещё бы! — засмеялся вслед за ним младший учитель.

— Стало быть, кто же среди нас «синхэймин», как ты думаешь? — подтрунивая, сказал ему Гинноскэ. — Например, не ты ли?

— Не говори глупостей! — обиделся учитель. Гинноскэ продолжал смеяться:

— Что ж ты сразу рассердился? Я же не сказал, что это ты. Право, с тобой нельзя даже пошутить.

— Однако, —

серьёзно сказал учитель, — если допустить, что это факт…

— Факт? Это совершенно невозможный факт. — Гинноскэ не хотел и слушать. — Почему? Суди сам! Учебные заведения, откуда вышли преподаватели нашей школы, в общем, хорошо известны. Одни, как ты, например, пришли сюда, окончив курсы; другие, как, например, Кацуно-кун, пришли после сдачи экзамена на право преподавания; третьи, как, например, мы с Усимацу-кун, вышли из учительской семинарии. Других у нас нет. Если допустить, что среди нас мог быть такой человек, об этом узнали бы ещё в учительской семинарии. При совместной жизни в общежитии за годы пребывания в семинарии это так или иначе выявилось бы. Те, кто сдаёт экзамены на право преподавания, тоже долгое время поддерживают тесную связь со своей школой, так что скрыть принадлежность к «этa» невозможно. О таких, как ты, и говорить нечего. Распускать такой слух — просто смешно!

— Оттого-то, — с особым ударением сказал младший учитель, — я и не утверждаю, что это факт. Я только сказал: если допустить, что это факт…

— Если? — засмеялся Гинноскэ. — Твоё «если» совершенно незачем допускать.

— Может быть, ты и прав. Но, если хоть на секунду допустить, что такая вещь действительно имеет место, понимаешь, к чему это приведёт? Мне при одной мысли об этом становится страшно.

Гинноскэ не ответил. Оба гостя не возвращались больше к этому разговору.

И всё это время Усимацу сидел как потерянный, лицо его на фоне белого одеяла казалось ещё бледней.

— А Сэгава-кун, видно, не совсем здоров, — пробормотал себе под нос Гинноскэ, спускаясь по лестнице.

Оставшись один, Усимацу некоторое время сидел неподвижно, обводя комнату растерянным взглядом, потом поднялся, убрал постель, [31] оделся. Вдруг как будто его осенило, он стал вытаскивать спрятанные в стенном шкафу книги. Они были воплощением духа Рэнтаро, напоены энергией и кровью сердца учителя; томик «Современные идеи и общественные низы», «Обыкновенный человек», «Труд», «Утешение бедных», а также «Исповедь». Усимацу перелистал одну за другой все книги, замазав на них свою печать. Потом он выбрал из стоявших на полочке в нише учебников по языку пять-шесть не нужных ему книг, стёр с них пыль и завернул все вместе в платок. В это время в комнату вошла Кэсадзи.

31

…потом поднялся, убрал постель… — Японцы спят на полу на циновках; на день постель, т. е. тюфяк и одеяло, убирается в стенной шкаф.

— Вы уходите? — спросила она. Усимацу, растерявшись, ничего не ответил.

— В такой холод! — Кэсадзи изумлённо смотрела на бледное лицо Усимацу. — Вы чувствовали себя так плохо, лежали, как же так?

— Нет, я сейчас хорошо себя чувствую.

— Но вы, наверно, хотите есть. Надо бы что-нибудь покушать… ведь вы с утра ничего ещё не ели.

Усимацу покачал головой и сказал, что он ничуть не голоден. Снял со стены и надел пальто, надел шляпу. Он поначалу и не собирался одеваться, но надел пальто, надел шляпу; казалось, будто им двигает какая-то машина — настолько он не сознавал, что делает. Потом часть принесённых приятелем денег он сунул в ящик стола, а часть прямо в бумажном мешочке положил в рукав кимоно. [32] Впрочем, это он тоже проделал механически, не сознавая, сколько оставил, а сколько захватил с собой. Взяв свёрток с книгами и старательно прикрыв его рукавом пальто, Усимацу вышел из Рэнгэдзи.

32

…положил в рукав кимоно. — Нижняя часть рукава кимоно служит карманом.