Нарушенный завет
Шрифт:
— Осторожней, осторожней. — И Кэйносин кое-как удерживался на ногах, бормоча:
— Что, в снег? В снег — это хорошо… приятней, чем упасть на плохую циновку.
Усимацу вздрагивал при мысли, что будет, если Кэйносин нечаянно заснёт на снегу. Закат жизни этого одряхлевшего учителя, судьба несчастной Осио… Идя за ним, Усимацу всё время думал только о Кэйносине и его детях.
Жилище Кэйносина — старая, крестьянская лачуга, крытая соломой. Раньше у него в Сироваки-но-Хирокодзи был настоящий дворянский особняк. Это было давным-давно; потом он уехал из уезда Симо-Такаи и с тех пор жил здесь. У входа на стене наклеены были привычные для
— Сегодня будем платить за аренду, госпожа сказала… я с братом пришёл помочь.
Не дослушав его, Кэйносин в полузабытьи повалился наземь. Изнутри донёсся сердитый голос жены и плач ребёнка. «Что ты наделал? Разве можно так шалить?» — бранилась она. Отосаку прислушался, потом, спохватившись, сказал с жалостью о своём прежнем хозяине:
— А господин-то напился!
Он помог Кэйносину встать и отвёл его в уголок за сёдзи. В эту минуту, посвистывая, появился Сёго.
— Сёго-сан! — окликнул его Отосаку. — Прошу тебя, сходи за хозяином. (Так в просторечье называли помещика.) Скажи ему, чтобы он поскорей пришёл.
Вскоре из задней комнаты вышла и жена и, увидев лежащего в углу пьяного Кэйносина, поняла, что он опять оказался на попечении Усимацу. Сгрудившиеся вокруг них дети дрожали от страха и переглядывались в ожидании того, что последует дальше. Однако присутствие Усимацу, да и Отосаку с братом, заставило её сдержаться, она только кинула на мужа презрительный взгляд и тяжело вздохнула. И принялась всячески благодарить Усимацу:
— Каждый раз Кэйносин доставляет вам столько хлопот… И Сёго получил от вас такой прекрасный подарок, — и при этом суетливо то вставала, то снова садилась.
Усимацу не трудно было понять её характер: вспыльчивая, нетерпеливая, склонная к жалобам, чувствительная — словом, такая, какой часто бывают сорокалетние женщины. В эту минуту к ней подошла девочка: она не села, не поздоровалась, а продолжала стоять с тупым выражением лица, — это был её второй ребёнок.
— Слушай, Осаку, надо поздороваться! Нельзя так стоять при чужих! Отчего это моя девочка так плохо себя ведёт?
Но на слова матери Осаку не обратила никакого внимания. С виду это был грубоватый ребёнок, скорее похожий на мальчика. Просто не верилось, что она — сводная сестра Осио.
— Эта девчонка совсем от рук отбилась! Когда же ты будешь слушаться? — обратилась она к Осаку, но у той был такой вид, будто слова матери её не касаются. Улучив минуту, она стремглав убежала.
В это время лучи уже клонившегося к закату солнца осветили сёдзи с южной стороны дома. Бумага на них была буро-чёрная от копоти, невольно напрашивался вопрос: когда же её меняли в последний раз?
— А, солнце выглянуло! — обрадовался Отосаку. — Вот и хорошо, а то давеча похоже было, что снег пойдёт.
Вместе с братом он взялся за приготовления к сдаче арендной платы. Бледно-жёлтый свет зимнего солнца высвечивал нищету и запустение жилища. Кто хоть раз бывал в крестьянском доме, тот, вероятно, легко представит себе деревянный настил вокруг
Хотя Осио родилась не под этой соломенной крышей, но, по словам Кэйносина, она росла здесь до тринадцати лет, пока её не отдали в Рэнгэдзи; и этого было достаточно, чтобы всё в этом бедном жилище привлекало внимание Усимацу. В доме, видимо, было всего три комнаты. Несмотря на плоскую кровлю, потолок был сравнительно высокий; но из-за того, что к крыше был приделан навес от снега, в комнатах было темновато. Стены были оклеены грубой желтоватой бумагой, единственным их украшением служили старые календари да цветные картинки. Усимацу представил себе, как маленькая Осио стояла перед этими календарями и простодушно разглядывала, точно своих друзей, изображённых на них мужчин и женщин. И дом, и вся его атмосфера вдруг показались ему удивительно близкими.
Неожиданно у входа появился человек лет за пятьдесят в тёмно-зелёной шапке на шёлковой вате и в шёлковом ватном хаори. Вместе с ним вошёл Сёго, крича:
— Хозяин пришёл!
Помещик, у которого семья Кэйносина арендовала землю, был членом городского управления. Угрюмый, неприветливый, скупой на слова человек, он, слегка поклонившись Усимацу, молча сел погреться у очага. Люди такого типа часто встречаются среди жителей севера Синано: у них всегда беспричинно сердитое лицо, но это вовсе не значит, что они сердятся. Зная это, Усимацу не придал значения его поведению и стал наблюдать за хлопотливыми приготовлениями к расчётам за арендную плату. Усимацу живо помнил, как жена Кэйносина и супруги Отосаку убирали осенний урожай. Насыпанная на плотно утрамбованной земле груда зерна поистине была воздаянием за труд целого года, а теперь большую её часть предстояло отдать помещику в счёт высокой арендной платы.
Вошла девушка лет семнадцати, бросила на циновку деревянную мерку в одно сё и убежала. Жена Кэйносина стояла в углу дворика и, упёршись левой рукой в бок, с презрительным видом следила за происходящим. Во дворик с плачем ворвалась девочка лет пяти — третий её ребёнок, Осуэ. Не слушая утешений Отосаку, Осуэ продолжала тихонько плакать и дрожать; при каждом всхлипывании дрожь сотрясала всё её тельце, и девочка плохо слышала, что ей говорили.
— Не плачь, сейчас мама тебе даст что-то хорошее! — окликнула её мать. Всхлипывая, Осуэ подбежала к ней.
— Ручки замёрзли…
— Ручки замёрзли?.. Так иди скорей погрейся у жаровни.
Мать сжала окоченевшие руки девочки и повела её в заднюю комнату.
Помещик отошёл от очага. Заткнув ватную шапку за пазуху, спрятав руки в рукава, он стоял во дворике в ожидании, пока Отосаку с братом кончат приготовления.
— Ну, как зерно? — спросил, обращаясь к нему, Отосаку. Помещик ответил что-то ему тихо, так что слов нельзя было разобрать. Потом протянул свою белую руку и взял горсточку зерна. Раскусив одно зерно и, перебирая на ладони остальные, он холодно заметил: