Нарушенный завет
Шрифт:
— А ведь действительно, ваш выпуск был за год до нашего приезда, правда?
При этих словах жена настоятеля тоже обернулась к девушке. Щёки Осио залил лёгкий румянец.
— Да, — робко сказала она. Это девическое смущение ещё больше подчёркивало её юность.
— В школе я видел снимок вашего выпуска, — улыбаясь, сказал Гинноскэ. — Теперь вы настоящая барышня, а тогда вы все были ещё желторотые птенцы.
Все засмеялись, а Осио смутилась ещё больше. Один только Усимацу не смеялся. Он сидел, погруженный в свои думы.
— Посмотрите,
— В самом деле? — Окусама склонила голову набок.
Гинноскэ повернулся к Усимацу.
— Позавчера, когда я встретил тебя, ты тоже был задумчив. У тебя в руках была «Исповедь» Иноко Рэнтаро. Мне стало как-то не по себе, и я подумал: «Опять Усимацу читает книги этого писателя!» Нет, от таких книг не будет добра! Не делай этого, дружище, не трепли себе нервы.
— Но отчего же? — встрепенулся Усимацу.
— Да оттого, что не следует подпадать под чьё-либо влияние.
— Хорошо, допустим, что я подпал под влияние. Что же тут плохого?
— Если чужое влияние приносит пользу — хорошо. Но в данном случае влияние отрицательное, и это плохо. Ты же сам видишь, что ты неузнаваемо изменился с тех пор, как стал читать эти книги. Иноко-сэнсэй — «этa», и нет ничего странного в том, что у него такие идеи. Но тем, кто родился обыкновенным человеком, незачем ставить себя на его место и так убиваться.
— Значит, по-твоему, не следует выражать сочувствие беднякам или рабочим?
— Я этого не говорю. Более того, я считаю, что выражать сочувствие благородно. Но не до такой же степени, как это делаешь ты. И отчего ты стал читать только такие книги, отчего ты всё время задумчив… о чём ты вообще всё время теперь думаешь?
— Я? Да я вовсе не так уж часто задумываюсь. И думаю о том же, о чём думаете и вы с Бумпэем.
— Нет, что-то тревожит твою душу…
— Что же?
Без причины ты бы не мог так измениться.
— Разве я изменился?
— Очень. Ты совсем не тот, каким я знал тебя в учительской семинарии… Тогда ты был куда более жизнерадостным. Ты от природы совсем не мрачный человек, каким стал в последнее время. Ты постоянно о чём-то думаешь. Брось эти мысли, займись чем-нибудь другим, дай волю своей натуре. Я давно собирался с тобой поговорить. Право, я очень за тебя беспокоюсь. Если же ты плохо себя чувствуешь, обратись к врачу… Ты должен сам себе помочь.
Пока они разговаривали, все присутствовавшие в комнате смолкли. Усимацу задумался: бледность залила его лицо.
— Что с тобой? — испуганно спросил Гинноскэ. Вместо ответа Усимацу громко и неестественно рассмеялся. Потом засмеялся и Гинноскэ. Окусама и Осио прислушивались к разговору друзей, поочерёдно переводя взгляд с одного на другого. И тут в их разговор вмешался Бумпэй:
— Цутия-кун читал «Исповедь»?
— Нет, ещё не читал, — ответил Гинноскэ.
— Ас какими книгами Иноко Рэнтаро вы знакомы? Я пока ничего из его книг не
— Я читал «Труд», и ещё Сэгава-кун давал мне его «Современные идеи и общественные низы». Иноко Рэнтаро пишет сильно, взволнованно. У него встречаются интересные, глубокие мысли…
— Откуда он?
— Кажется, окончил учительский институт.
— Я слышал про него такую историю: когда он преподавал и учительской семинарии в Нагано, у него на родине очень гордились тем, что из их среды вышел такой человек, и пригласили его выступить с лекцией. Он поехал. И что лее: там его не пустили в гостиницу. Ему сделалось противно, и он ушёл из семинарии и вскоре покинул Нагано… Да… После этого он, видно, много и упорно работал. Удивительно, такой одарённый человек и вышел из «синхэйминов»!
— Да, удивительно…
— Никак не могу понять, как люди такой низкой породы могут стать мыслителями.
— Говорят, он тяжело болен: у него чахотка. Может быть, болезнь и помогла ему стать таким…
— Чахотка? — удивлённо протянул Бумпэй.
— Видишь ли, болезнь — дело серьёзное: когда у человека эта самая штука — смерть постоянно стоит перед глазами, он много размышляет. Читая книги Иноко Рэнтаро, ощущаешь надвигающуюся на человека беду. Это, по-видимому, особенность чахоточных. Знаешь, сколько среди них знаменитостей?..
Бумпэй рассмеялся.
— Ты рассуждаешь как заправский физиолог…
— Смеяться нечего. Видишь ли, болезнь делает человека философом…
— Значит, все эти книги написал не сам «этa», а его рукой водила болезнь? Ты это хочешь сказать?
— А что же ещё? Не станешь же ты утверждать, что простой «синхэймин» способен своим умом дойти до таких прекрасных идей? — рассмеялся в свою очередь Гинноскэ.
Пока Гинноскэ и Бумпэй вот так спорили, Усимацу молча смотрел на пламя лампы. Как ни старался молодой человек скрыть свои душевные страдания, они невольно отражались на его мужественном лице — оно было печально.
Когда подали чай, снова завязалась оживлённая беседа. Окусама стала рассказывать о настоятеле, находившемся в отъезде. В соседней комнате уже подрёмывал служка, прислонившись к стене. Кругом стояла тишина, только со стороны двора за кухней доносился неясный шум — это Сёта толок рис. Была поздняя ночь.
Распростившись с приятелями, Усимацу долго не мог успокоиться от пережитого волнения. Расхаживая но комнате, он припоминал все события этого дня, и каждое слово товарищей, каждое проявление чувств, отражавшееся на их лицах, приводило его в содрогание. Всего тяжелей ему было видеть презрительное отношение к человеку, которого он считал своим учителем. Выходит, если ты парий, значит, не человек! Сама мысль об этой вопиющей несправедливости приводила его в ярость. Враждебность к людям низкого происхождения не могут сломить ни горячие слёзы, ни страстные слова, ни могучие идеи. Сколько одарённых людей из «этa» сошли безвестными в могилу…