Нарушенный завет
Шрифт:
— А что делает Сусуму — ничего! — робко возразил Сёго.
— Это он-то ничего не делает? — Женщина повысила голос — А кто нянчит маленьких? Вот от тебя действительно никакого толку не добьёшься. Ишь ты какой! Что ни скажешь — он сейчас же в спор. Отец вас избаловал, вот вы матери и не слушаетесь. Только и слышишь от вас дерзости. Особенно отличается в этом Сёго. Чуть с тобой станешь помягче, так ты уж до того распускаешься… Наверно, опять бегал в Рэнгэдзи языки чесать с сестрой. То-то ты так поздно пришёл. Только попробуй ещё раз отлучиться без разрешения…
Отосаку, видимо, тяготила эта сцена.
— Простите его сегодня, прошу вас, госпожа, — попросил он жену Кэйносина. — Знаешь, Сёго-сан, — обратился
Жена Отосаку подошла к Сёго и, потрепав его по плечу, тихо что-то сказала. Потом она вложила в руку мальчика цеп и подвела к мужу. — Ну, помогай!
— Что ж, начнём! — И Отосаку с Сёго принялись молотить. — Ой, ой! — слышались поочерёдно возгласы то одного, то другого. Женщины продолжили свою работу.
Так совершенно неожиданно Усимацу познакомился с семьёй Кэйносина. До той поры он не знал, что и этот славный мальчик, и Осио уже давно лишились родной матери. Понял он теперь и то, что жене Кэйносина приходится тяжело трудиться, чтобы хоть как-нибудь сводить концы с концами. Понял, что неудачи мужа и вечные заботы о пятерых детях сделали её суровой и раздражительной. И он от всего сердца посочувствовал бедняге Кэйносину.
Понемногу к Усимацу стало возвращаться мужество. Он снова стал яснее видеть и яснее мыслить. Зрелище расстилавшихся перед ним полей будило в его душе воспоминания. Он вспомнил детство, когда вот точно так же любовался картинами жатвы. Вспомнил горы Эбоси, лепившиеся по склонам поля и каменные ограды. Вспомнил, как иней покрывал листья тростника и полевых хризантем, росших вдоль меж. Осенний ветер проносился над полями, вздымая жёлтые волны, а он ловил саранчу, гонял полевых мышей, по вечерам слушал у очага рассказы о лисицах и барсуках, наводящих чары на людей, легенды о злых и добрых духах, бесхитростные рассказы крестьян — и беззаботно смеялся. О золотое время, когда ему ещё не была знакома горечь от сознания, что он «этa»! Подумать только, как давно это было! Казалось, что то время и нынешнее — две разных жизни, в двух разных мирах. Потом Усимацу вспомнил годы, проведённые в учительской семинарии в Нагано. Тогда он ещё мало знал жизнь и потому не мучился сомнениями, считал себя таким же, как все другие, смеялся и веселился. Вспомнил рыжие усы и бородку инспектора семинарии. Вспомнил запах ячменной каши в столовой. Вспомнил старушку из соседней лавки, где он покупал дешёвые лакомства. Вспомнил, как звонил колокол, возвещавший отход ко сну, как инспектор обходил общежитие и как его шаги удалялись, а затихшая было студенческая братия снова поднималась с постелей, и в тёмной спальне возобновлялись бесконечные разговоры. Вспомнил, как он взбирался на гору к храму Одзёдзи и, стоя у заросших камышом могил, громко кричал… Поистине всё в его жизни изменилось. Радостные воспоминания прошлого удваивали печаль настоящего. Отчего он теперь такой мнительный? Усимацу вздохнул, заглядевшись на небо. Набежало откуда-то лёгкое облачко. Следя за ним, Усимацу погрузился в свои мысли, а тут подкралась усталость, и он, прислонившись к скирде, незаметно задремал.
Когда он очнулся и огляделся вокруг, уже смеркалось. По полевым тропкам в разных направлениях тянулись цепочки людей. У одних были мотыги на плечах, у других — мешки зерна за спиной; некоторые женщины несли на руках младенцев. Трудный осенний день кончился.
Однако кое-кто ещё продолжал работать. Спешила покончить с уборкой и семья Кэйносина. Отосаку, согнувшись под тяжестью мешка, медленно шёл по направлению к дому. Две женщины и Сёго продолжали работать. Они домолачивали рис и ссыпали его в мешки. Вдруг раздался детский крик:
— Мама, мама!
С младшей сестрёнкой и младшим братишкой за спиной, ревевшим во всё горло, к матери подбежал Сусуму.
— Сусуму, ты не знаешь, что делает отец?
— Не знаю.
— Эх! — Мать с досадой утёрла рукавом глаза. — Как подумаю об отце — ни работать, ничего не хочется! Просто руки опускаются…
— Мама, Осаку-тян! — вдруг закричал Сусуму, показывая на сестрёнку.
Мать оглянулась.
— Кто развязал мешок? Кто это без спросу трогал мешок?
— Это Осаку-тян взяла и съела, — сказал Сусуму.
— Просто сладу нет с этой девчонкой, — рассердилась мать. — Дай сюда мешок! Кому говорят! Сейчас же дай сюда мешок!
Восьмилетняя Осаку растерянно держала полотняный мешочек и не решалась подойти, напуганная сердитым видом матери.
— Мама, дай поесть! — принялись просить дети. Сёго тоже подбежал к матери. Она вырвала мешочек из рук Осаку.
— Ну-ка, покажи! Всё съела! Ну, вы подумайте, что за скверная девчонка! То-то, смотрю, она присмирела. Только отвернёшься на минутку — она тут как тут. А ты знаешь, что тот, кто не спросившись берёт и ест, вор, воришка! Убирайся прочь! Такая девчонка мне не дочь!
С этими словами она вынула из мешочка оставшиеся холодные лепёшки и стала раздавать остальным детям.
— И мне, — протянула руку Осаку.
— А ты куда? Ты уже свою долю съела!
— Мама, дай мне ещё! — жалобно протянул Сёго. — Сусуму ты дала две, а мне только одну.
— Как тебе не стыдно, ты ведь старший…
— Ты дала Сусуму самые большие…
— Не нравится — отдавай обратно. Хоть бы раз ты был чем-нибудь доволен…
Набив полный рот, Сусуму держал в руке вторую лепёшку и приговаривал:
— Сёго дурак! Ну что, получил, получил?
Сёго рассердился и, подбежав к братишке, ударил его кулаком по голове. Сусуму не растерялся и дал ему в ухо. Обозлившись, оба мальчугана забыли обо всём на свете, сцепились, как петухи, и стали тузить друг друга. Когда жене Отосаку удалось наконец их разнять, оба они громко ревели.
— Разве можно братьям так ссориться! — накинулась на них мать. — Вы так безобразничаете, что с ума сойти можно.
Усимацу, оказавшись невольным свидетелем этой сцены, почувствовал ещё большую жалость к несчастной семье Кэйносина. Вечерний звон колокола, заставивший Усимацу вздрогнуть, вывел его из печальных раздумий. Он быстро поднялся и зашагал домой.
Грустную тишину осеннего вечера снова нарушил звон колокола Рэнгэдзи. Для усталых, натрудившихся за день крестьян он звучал радостным призывом к отдыху. Те, кто ещё задержались на поле, стали торопиться домой. Вечерний туман окутал противоположный берег реки Тикума и почти скрыл очертания гор Косядзан. На западе небо окрасилось багрянцем, заходящее осеннее солнце кинуло на поля свой последний луч. Видневшиеся вдали рощи и деревушки подёрнулись сиреневой дымкой. О, как радостна пора юности, когда можно наслаждаться таким чудесным вечером, не испытывая никаких тревог и горестей. Томимый душевными страданиями, Усимацу ещё глубже воспринимал красоту окружающей его природы. На юге блеснула первая звезда. Её чистое сияние придало вечеру какую-то торжественность. Устремив взгляд на звезду, Усимацу брёл вдоль полей, думая о своей жизни.
«Что же это происходит? Почему я должен жить в вечном страхе? — подбадривал он сам себя, — Ведь я такой же член общества, как и другие. Я имею такое же право на жизнь…»
Эта мысль влила в него бодрость и успокоение. Усимацу оглянулся. Вдали в сумерках белели платки двух женщин, значит — семья Кэйносина всё ещё продолжала работать. В посвежевшем воздухе слышался мерный стук цепа, до него донеслись отголоски слов: «Собирай солому». Кто-то стоит, обернувшись к нему лицом, — не Сёго ли? Стемнело настолько, что уже нельзя было разобрать ни лиц, ни фигур — видны были лишь движущиеся тени.