Нарушенный завет

Тосон Симадзаки

А кругом всё было, как и полагается в большой праздник: улицы украшены флагами, дух торжественности и праздничности витает над домами. Дети, оживлённо болтая, гурьбой шагают по влажному от растаявшего инея тротуару к школе. Даже самые отчаянные сорванцы-школьники в этот день ведут себя необычайно солидно. Мальчуганы сегодня вырядились в хаори и хакама, а на девочках хакама были новые — коричневые и лиловые.

В школе церемония празднования дня рождения императора происходила в актовом зале. Ученики и ученицы стройными рядами поднялись по лестнице, ведущей в актовый зал. Каждый учитель шёл впереди своего класса. Школьников старшего отделения вели: Гинноскэ — второй класс, Бумпэй — первый, Усимацу — четвёртый. На празднике, уже в качестве

гостя, присутствовал и Кэйносин. С грустным видом этот уволенный учитель поднимался по лестнице вслед за своими бывшими учениками.

Общее праздничное настроение развеяло было грустные раздумья Усимацу. Но, заглянув случайно перед самым началом церемонии в одну из токийских газет, он прочитал о том, что состояние здоровья Иноко Рэнтаро ухудшилось. Это известие глубоко взволновало Усимацу; не имея времени прочесть сообщение внимательно, он сунул газету за пазуху. Есть люди, которые рождаются как бы затем, чтобы стремительно пройти свой путь по земле, прожить в короткий срок большую жизнь. Может быть, Рэнтаро один из таких людей. В газете говорилось, что состояние его тяжёлое. Ах, прежде чем зажечь мир, горящее в груди учителя пламя сожжёт его самого! Эти мысли не покидали Усимацу ни на минуту. Его обуревало желание перечитать сообщение ещё и ещё раз, но сейчас он не мог этого сделать.

День рождения императора совпал с праздником Общества Красного Креста. На груди у собравшихся в зале алели красные ленточки и поблёскивали серебряные значки. Вдоль восточной стены зала стояли более двадцати священнослужителей. Среди них не было только настоятеля храма Рэнгэдзи, и всё же, как ни странно, отсутствие его было заметно. Среди гостей всеобщее внимание привлекал местный деятель Такаянаги Тосисабуро, который уже зарекомендовал себя как восходящая звезда на политическом горизонте. В этом году он снова баллотировался в депутаты парламента.

Гинноскэ, Бумпэй и другие учителя и учительницы теснились в том конце зала, где находилась фисгармония.

— Внимание! — раздался торжественный призыв старшего учителя Усимацу, и в зале воцарилась тишина. Усимацу пользовался гораздо большей симпатией и уважением учеников, нежели директор.

Церемония началась. Когда все запели национальный гимн, директор отдёрнул занавес с портретов императорской четы, а потом прочёл манифест, [16] последние слова которого утонули в дружных возгласах: «Банзай, банзай!» Затем выступил с речью директор. На этот раз его речь была посвящена верноподданности и сыновнему долгу. На груди его внушительно поблёскивала медаль. Потом все вместе спели песню о дне рождения императора. Потом с приветствием от имени гостей выступил Такаянаги; он был опытный оратор, и его речь пришлась всем по душе, ибо жители Синано всегда питали пристрастие к красноречию.

16

…прочёл манифест… — Имеется в виду манифест 1888 г. о воспитании, читавшийся при всякой церемонии в школах, как излагающий основы «национальной морали».

После окончания торжественной церемонии ученики четвёртого класса обступили Усимацу плотным кольцом. Он делал вид, будто хочет ускользнуть от них, а они не отпускали его, теребили рукава платья, цеплялись за руки. Вдруг Усимацу заметил жавшуюся в стороне одинокую фигурку. Это был третьеклассник «синхэймин» Сэнта. Он всегда держался особняком, в стороне от всех. И сегодня Сэнта стоял чуть поодаль, с грустью наблюдая, как веселятся и радуются его соученики. Бедняжка, даже в этот праздник он не веселится вместе со всеми. Усимацу закусил губу. Ему хотелось подбодрить бедного ребёнка, сказать ему: «Держись крепче, не бойся!» Но на него был устремлён взгляд другого учителя, и он, чтобы скрыть собственное смущение, выбрался из толпы учеников и вышел во двор.

Утренний

мороз оголил почти все деревья в школьном саду. Уцелела только на одной вишне осенняя листва. Усимацу остановился возле деревца, вздрагивая при каждом лёгком порыве ветра, пробегавшего по ветвям вишни, словно нашёптывая им что-то. Он вынул газету, развернул её. И прочитал, что состояние здоровья Рэнтаро критическое, что хотя корреспондент сам отнюдь не разделяет идеи Рэнтаро, он не может не отдать должного человеку, который, выйдя из среды «синхэйминов», ведёт неустанную борьбу за их права. Он считает также, что Рэнтаро принадлежит к числу тех, так много обещавших, но безвременно угасших молодых людей, которые страдали той же болезнью, что и он. Далее корреспондент высказывал предположение, что глубина и серьёзность работ Рэнтаро, снискавшие ему признание читателей, объясняется его страданиями, и заканчивал признанием, что он сам тоже — один из друзей Рэнтаро.

Читая, Усимацу не раз тревожно вздрагивал — его пугали пробегавшие по земле тени. Ярко алели на солнце тронутые морозом листья вишни. Увядшая листва невольно наводила на размышления о несчастной судьбе Рэнтаро.

Прощальный чай в честь Кэйносина состоялся в одиннадцать часов. Когда утром Усимацу встретил в коридоре храма Рэнгэдзи дочь Кэйносина Осио, он снова стал думать о её несчастном отце. Теперь же, при виде Кэйносина, восседавшего на почётном месте, он вспомнил Осио, перед его мысленным взором возникла хрупкая фигурка, прижавшаяся к стене старинного храма. Речь Кэйносина свелась к долгим воспоминаниям о своей жизни. Усимацу, кажется, только один и слушал его с состраданием; ни у кого больше эти старческие воспоминания не нашли отклика в сердце.

После чаепития все разбрелись по своим делам. Директор подозвал Бумпэя, собравшегося было играть в теннис, и вместе с ним удалился в другую комнату. Они уселись друг против друга возле окна, выходящего на теннисную площадку, оттуда доносились шумные возгласы играющих — Гинноскэ и других.

— Стоит ли так увлекаться спортом, Кацуно-кун? Давай-ка лучше поговорим! — дружески сказал директор. — Ну, как сегодняшние речи?

— Вашу речь я прослушал с величайшим интересом.

— Правда?

— Без всяких комплементов. Это лучшая из ваших речей, которые мне приходилось слышать.

— Приятно слышать такие слова. — Директор расплылся в довольной улыбке. — По правде говоря, я к этой речи готовился вчера весь вечер. Как тебе понравилось моё толкование верноподданности и сыновнего долга? Мне пришлось немало поломать себе голову над этим. Рылся в словарях…

— Что ж, зато успех полный!

— Да, но, кажется, по-настоящему слушал только ты. У наших гостей довольно пустые головы… Кое-кто восхищался речью Такаянаги. Думаешь, мне доставляет удовольствие то, что меня ставят на одну доску с этим болтуном? — с обидой в голосе сказал директор.

— Что ж, кому не дано понимать, тот и не поймёт.

При этих словах недовольное лицо директора несколько смягчилось. Он, видимо, хотел говорить с Бумпэем не столько о своей речи, сколько о чём-то другом, более существенном, но как-то не решался начать вот так сразу. Теперь он приступил к делу. Он нарочно повёл Бумпэя сюда, в эту комнату, чтобы посоветоваться, нет ли какого-нибудь способа избавиться от Усимацу.

— Дело вот к чем, — он понизил голос, — у нас в школе довольно сложная обстановка. Я имею в виду наличие среди преподавателей таких чуждых элементов, как Сэгава-кун и Цутия-кун. С такими людьми единодушной работы в школе не наладишь. Говорят, что Цутия-кун собирается в недалёком будущем стать ассистентом сельскохозяйственного института. Так что он сам нас покинет. Труднее будет избавиться от Сэгавы-куна. Если бы только школа освободилась от него, тогда всё было бы в наших руках. Я во что бы то ни стало хочу убрать отсюда Сэгаву-куна и поставить тебя на его место. Со мной говорил об этом твой дядя. Он такого же мнения. Ну, что ты можешь предложить?..