Нас ждет Севастополь

Соколов Георгий Владимирович

Майер покачал головой, словно осуждал себя за излишнюю доверчивость. Положив окурок сигареты в пепельницу, он поднялся и начал прохаживаться около стола.

— В октябре прошлого года, — не переставая ходить, опять заговорил Майер, — мы арестовали инженера этой верфи Сильникова и еще семь человек. Все это были советские подпольщики. Они имели рацию, принимали сводки Совинформбюро, размножали их, вели агитацию среди населения, собирали шпионские сведения, занимались диверсионной деятельностью, имели связь с партизанами. На верфи сгорел склад с оборудованием, прибывшим из Германии, предназначенным для подъема советского крейсера, который затонул недалеко от берега. Отремонтированная подводная лодка вышла

из порта и исчезла. При таинственных обстоятельствах пропал после ремонта торпедный катер. Все это дело рук банды Сильникова. Мы их расстреляли. Но нам не удалось установить, был ли этот старик связан с Сильниковым. Сразу после ареста Сильникова он прибежал к нам и клялся, что ничего общего с Сильниковым не имел, что подозревал его и даже доносил главному инженеру господину Брайшельду, но тот дал ему пощечину. Проверили. Да, Брайшельд дал ему пощечину, ибо не терпел кляузников, а Сильников у инженера был на хорошем счету. Мы установили за стариком слежку. Месяц за месяцем следили, но все напрасно. А между тем в городе появляются подстрекательские листовки, выходит даже подпольная газета, происходят диверсии, из лагеря военнопленных устраиваются побеги. Значит, существует в городе подпольная организация, и довольно многочисленная. В ознаменование своего праздника — Октябрьской революции — была выпущена подпольная газета «За Родину» с обращением к населению не выпускать немцев живыми, в Южной бухте сожгли судно «Орион», в судоремонтных мастерских сгорел склад с боеприпасами и две казармы, позлее на станции взорвался эшелон с горючим и боеприпасами. Только в марте нам удалось ликвидировать подпольную организацию. Возглавлял ее некий моряк Ревякин, учитель до призыва на флот.

Майер глубоко вздохнул.

— Ревякина и его сообщников мы расстреляли. Но и на этот раз старик Глушецкий вышел сухим из воды. Разыскивали мы подпольщика с кличкой Салага, но не могли предполагать, что эту унизительную для моряка кличку носит матерый коммунист.

Савелий Иванович все время, пока говорил Майер, сидел не пошевельнувшись, ничем не выдавая своих чувств. Майер говорил на немецком языке, а он плохо понимал, но догадывался и был напряжен до предела, обдумывая, как вести себя.

Майер достал из стола какой-то квадратный предмет.

— Это бомба с часовым механизмом, — объяснил он. — Заложил ее под двигатель вот этот старик. Ему поручили провести опробование двигателя, сказали, что через десять часов корабль выйдет в море. Когда он сошел с корабля, был устроен обыск и нашли эту штучку. Через двенадцать часов она должна была взорваться и вывести двигатель из строя.

Майер убрал взрывчатку обратно в стол.

— На коробке были отпечатки его пальцев. Думаю, что отпираться бессмысленно. В районе Феодосии несколько месяцев назад был подобран наш моряк с пропавшего сторожевого катера. Он сказал, что внутри катера по непонятной причине произошел взрыв и корабль затонул, все находившиеся на борту погибли, а ему удалось спастись. Оказалось, что двигатель ремонтировал Глушецкий. Вот кто отправлял наши корабли на морское дно.

Лицо Майера стало злым. Он подошел к Глушецкому:

— Вставайте и отвечайте!

Глушецкий встал, поднял голову. Вот и настал тот час, о котором не хотелось думать! Нет смысла играть роль фашистского холуя, теперь пусть видят перед собой русского человека, коммуниста, который не боится смерти.

— Вы бы дали мне коньяка, что-то в глотке пересохло, мешает говорить.

— Гм, — несколько растерялся Майер. Подумав, сказал: — Так и быть — из уважения к вашему мужеству, из профессиональной солидарности разведчика угощу вас. Закуска нужна?

— Спасибо, обойдусь.

Глушецкий принял из руки Майера стакан, выпил одним залпом, поставил стакан на стол, отошел, заложил руки за спину.

— Теперь

можно и поговорить, господин Майер. Только не знаю, что говорить? Вам нужны сведения о том, с кем я связан, о явках, паролях. Положа руку на сердце скажу — не знаю. А если бы знал, то все равно не сказал бы. Скажу вам одно — ваше дело проиграно, сегодня вы меня расстреляете, а дней через десять вас утопят или убьют. Может, и раньше. Вы это сами чувствуете, понимаете… Вот, пожалуй, и все, что я хотел вам сказать.

Майер слушал его, сжав бескровные губы. Когда Глушецкий замолк, он сказал Гартману:

— Мужественный человек.

— Отказать ему в этом нельзя, — отозвался Гартман, испытывая смутное беспокойство. Ему вспомнились пленные матросы, которых он допрашивал в Новороссийске и которые вели себя так же, как этот старик.

Майер сел в кресло и заговорил уже жестко, злобно:

— Мы предвидели, что не будете отвечать на вопросы. Слушайте, что скажу вам о вашей дальнейшей судьбе. Вас будут пытать, через полчаса вы испытаете все удовольствия — и каленое железо, и подтягивание, и тому подобное. Возможно, тогда ответите на интересующие нас вопросы. И это еще не все. В народе разнесем слух, что вы эвакуировались в Германию, и в памяти людей останетесь как предатель.

— Точно, господин Майер, — спокойно сказал Глушецкий. — Я шел к вам для беседы, а не как арестант. Меня никто даже не обыскивал. Но я чувствовал, что отсюда не вернусь. Поэтому я взял кое-что на закуску после коньяка. Пытать вам меня не придется, не испытаете такого удовольствия… Прощай, Родина!

При последних словах он сунул руку в карман, вынул граненую гранату, выдернул чеку и прижал гранату к груди.

Не знал Савелий Иванович, что его сын Николай, будучи окруженным врагами и не видя выхода, так же вот выхватил гранату и швырнул себе под ноги. Было это под Новороссийском в такие же апрельские дни год назад. Но Николай выжил всем смертям назло! И тем более не знал Савелий Иванович, что Николай уже находится под Севастополем, около Балаклавских высот, и через неделю будет в Севастополе, придет в свой дом и будет искать отца.

Три секунды надо для того, чтобы граната взорвалась после того, как из нее выдернули чеку. Но какие это секунды! Перед мысленным взором, как кадры фильма, промелькнула жизнь, лица жены, сына, друзей. Остро кольнуло сердце — никогда он не увидит их, не услышит их голоса, вообще ничего не будет видеть и слышать, впереди вечный мрак и забвение.

Когда Глушецкий выдернул чеку, Майер побледнел, весь напрягся, думая, что граната полетит в него, но когда старик прижал ее к груди, он упал около стола, судорожно пытаясь выхватить из кобуры пистолет. Гартман сполз с кресла и загородился им. Шреве успел метнуться с дивана за дверь.

Через несколько секунд после взрыва в кабинет вбежали два солдата с испуганными лицами. На пороге они остановились. В кабинете было темно. Взрывной волной и осколками со стола смело электрическую лампу, телефон и все бумаги.

— Свет сюда, — рявкнул Майер, поднимаясь.

Шреве вынул из кармана электрический фонарь и включил его. Старик лежал на полу, поджав ноги.

— Густав, — позвал Майер, выходя из-за стола. — Ты жив?

Гартман, отбросив кресло, поднялся с пола, несколько мгновений молчал, потом сказал:

— Кажется, в руке осколок.

Солдаты подняли с пола лампу, телефон. Вскоре в кабинете опять стало светло.

— Уберите труп, — распорядился Майер. — Вы, обер-лейтенант, можете идти.

Шреве козырнул и вышел. Солдаты вынесли труп. Потом один вернулся с тряпкой и ведром и стал мыть пол, обагреннный кровью. Пока он мыл, Майер и Гартман молчали. Но когда солдат ушел, Гартман сердито буркнул:

— На кой черт ты устраивал при мне этот спектакль? Я сам сыт по горло допросами пленных.