Наш человек на небе
Шрифт:
Может быть, лица осунулись; но не от голода, — не случилось в стране настоящего голода, — а от тревоги за близких, от необходимости работать долгие смены: за себя и за ушедшего на фронт товарища. Может быть, встречалось больше инвалидов, — никому здесь и в голову не пришло бы отводить глаза от их увечий. У одного командира половина лица была замотана бинтами. Другой болезненно опирался на палку; девушка в синем платье, — очевидно, дочь, — помогала отцу пройти в зал. У столика с программками и леденцами совсем молодой краснофлотец доставал из кармана брюк кошелёк; доставал неловко,
А в остальном... всё здесь выглядело точно таким же, как раньше, до войны; война теперь казалась далёкой и совсем беспомощной, словно не было в ней силы проникнуть за стены театра. Может быть, думал Коля, пока люди ходят в театры, слушают музыку и читают книги, мир и не рухнет; может быть, люди для того и пишут оперы во время мира, чтобы они помогали людям оставаться людьми, когда приходит война? ну, как вот палка у товарища командира — подпорка...
Конечно, одной оперой, — и даже иногда балетом, — тут не обойдёшься: Коля вовсе не идеализировал человечество, потому и пошёл в органы. Зато когда у человека с одной стороны «Травиата», а с другой НКВД — вот тут-то человеку сразу становится радостно и комфортно. Слева подпорка, и справа тоже.
Хотя стоп, две подпорки — это неустойчиво, надо ещё одну. Допустим...
– Звонок, — сказала Юно.
– Нет, это не годится... — машинально ответил Коля, но тут же спохватился. — А, точно. Пойдём? Или ты бутербродов хотела? Здесь бутерброды всегда отличные.
– Пойдём, пойдём, — рассмеялась девушка, ласково увлекая Половинкина за собой. Бутерброды её интересовали явно ещё меньше, чем интерьеры. Молодые люди прошли в партер — места им достались замечательные, почти по центру. В оркестровой яме вовсю пиликали музыканты.
– Это уже «Травиата»? — шёпотом спросила Юно.
– Нет ещё, только настраиваются, — важно пояснил Коля.
– Дроиды? Кветарристы?
– Музыканты.
– А...
Зал заполнялся быстро; со всех сторон шуршали платья, поскрипывала обувь; слышалось позвякивание орденов и медалей, героическое и уютное. Коля вдыхал театральную атмосферу. Взять программку он не успел и собирался попросить у кого-нибудь из соседей, но теперь природная любознательность как-то сразу уступила место благоговейному спокойствию. К третьему звонку всё в зале стихло. Невидимые отсюда рабочие сцены закрутили лебёдки; занавес дрогнул и растворился.
Декорации Колю сперва немного разочаровали: довольно буржуазные были декорации. Но Половинкин помнил, что «Травиата» — это пьеса из жизни как раз буржуев, среди которых любое человеческое чувство, — даже любовь! — обязательно умирает... и тут свет в зале погас; вспыхнул снова, но слабо, слабо — и сразу же в тонком воздухе театра разлились первые такты вступления... прелюдии, да... нежный и грустный и невыносимо прозрачный голос скрипок.
Сердце ёкнуло; Коля в непроизвольном восторге сжал ладонь девушки. Юно испуганно ответила. Они вцепились друг в друга, как потерянные дети, и поплыли в сумраке зала, словно в открытом космосе. Скрипки подняли их над миром и несли всё
Трёхактную пьесу давали в двух действиях — кажется, что-то немного сократили. Публика выплеснулась в фойе, разбилась на множество ручейков; самый полноводный направился в сторону буфета. Опытный Коля первым делом потащил девушку в другую сторону, к удобствам. Обернулись быстро.
– Аристократы... — сказала Юно, во все глаза глядя по сторонам.
– Что? — переспросил Коля.
– Аристократы. Все здесь — аристократы. Понимаешь? Каждый. Каждый из вас.
– Ну что за глупости, — ласково сказал Коля. — «Аристократы»... Ты, главное, больше никому такого не ляпни.
– Ты правда не понимаешь?
– Да здесь нормальные все, что ты. Нет у нас никаких глупых «аристократов».
Он не был уверен: ошибалась ли серьга с переводом — или такое впечатление на Юно произвела пьеса из жизни буржуев. Но, вообще-то, товарищ Эклипс обычно явных глупостей не говорила, так что Коля склонялся к мысли, что её странные слова «могут быть объяснены всего лишь различием наших культур». Так товарищ Берия высказывался, по аналогичному поводу.
– Ты не понимаешь, — сказала лётчица. — У нас такое... такое — только для избранных.
– Дорого?
– Нет... то есть да, и дорого. Но в первую очередь — это что-то вроде отличия, признака статуса, понимаешь?
– Нет, — с чистым сердцем признал Половинкин. — Это же театр просто. Он отступил на шаг, пропуская девушку в двери буфета. Очередь у стойки оказалась уже совсем коротенькой.
– Театр... — сказала Юно, — смотри, там люди пьют — что это? Коля повернулся.
– Шампанское. Советское шампанское. Вино такое, с пузырьками. Нет, не дорогое совсем!
Он рассмеялся. Юно улыбнулась в ответ, но всё равно как-то странно.
– Шампанское — признак материального благополучия, признак зажиточности! — с лёгким кавказским акцентом заявил буфетчик. — Берите девушке шампанское, товарищ старший лейтенант. И рыба сегодня очень хорошая у нас, берите.
– Берём, берём, — кивнул Половинкин, доставая деньги. Его немного покоробила манера буфетчика... даже не манера, а сам факт того, что здоровый мужичина в такое время стоит за прилавком. Лишь расплачиваясь Коля заметил, что у буфетчика нет обеих ног, и не стоит он, а сидит на высоком стуле с приколоченными дополнительными ручками. Коле стало немного стыдно и он поскорее увёл Юно за один из освободившихся столиков у кадки с пальмой.
– Видишь: «признак зажиточности», — сказала девушка, запуская ровные белые зубы в бутерброд с рыбой. — А ты споришь.
– Да он так просто, — отмахнулся Коля, — сказал просто так.
– Как пьеса называется?
– «Травиата». Вроде как «Падшая». Только она не виновата, при капитализме все, даже самые честные люди — всё равно вроде как падшие. Потому что при капитализме невозможно не замараться, будь ты даже самый честный.
– А ты себе представляешь, например, Двуула, который сейчас сидит и «Травиату» слушает?
Коля фыркнул, разбрызгивая вкусные пузырьки:
– Скажешь! Хотя, знаешь, неправильно так думать о боевом товарище. Даже о Двууле...