Наш добрый друг
Шрифт:
– Правду, чистую правду, старшина!…
– Толково говоришь, Михась! – послышались отовсюду дружные голоса.
– А вообще-то, кажется, Джулька сможет раненых вытаскивать с поля боя… – вставил Ашот. – Она обучена. Отбилась от своей части. Все может быть… Да?
А тем временем Джулька догрызла кость, опорожнила посудину, облизалась и совсем преобразилась, глядя благодарными глазами на усача, который так ее порадовал. Она глядела на него такими очами, словно поняла, что он ее выручил.
Старшина посмотрел на затянутое тучами небо, минутку вслушивался
Мы следили за старшиной, за этим неутомимым, добродушным с виду, но суровым человеком, смотрели на него с благодарностью, а наш Профессор философски сказал, вытирая пучком соломы свой опорожненный котелок:
– Да, это человек!
3.
– За короткое время наша Джулька почувствовала себя не только смелее и увереннее, но подружилась со всеми нами.
Она лежала, прижавшись к брустверу, всматриваясь внимательно в ту сторону, где засели немцы. Глядела, словно что-нибудь понимала в этом деле. Мы то и дело пытались согнать нашу гостью вниз, боясь, что ее заденет осколок, но та не слушалась, не желая уйти с насиженного места, прижималась к нам, тыча в лицо свой влажный нос. И ребята шутили, мол, видали, Джулька незыблемо стоит на посту, старается…
Прошло еще какое-то время, и Джулька так привыкла к непрерывной стрельбе, свисту пуль и осколков, ко всей нашей сложной и опасной солдатской жизни и быту, что нам стало казаться – она уже бог весть сколько времени живет в этой траншее и не испытывает никакого страха, наоборот, видно, ей у нас очень нравится.
Она уже знала, когда, при каком огне может спокойно лежать, прижавшись к брустверу, а когда ей лучше всего прыгнуть вниз, на дно траншеи и прилечь на плащ-палатке, которую кто-то из наших бойцов для нее расстелил.
Джулька отлично знала, кто из нас ее любит, а кто относится равнодушно, не проявляет никакой заботы.
Казалось, больше всего обрадовалась, почувствовав, как нежно стал к ней относиться суровый и немногословный комвзвода Самохин. Видимо, слова старшины на него подействовали. Каждый раз, проходя мимо Джульки, на минутку задерживался возле нее, гладил, щекотал под лапами, а то и совал кусочек хлеба.
Джулька приучилась не просить еды или воды, уже не смотрела просящими глазами, чтобы что-нибудь подбросили, а терпеливо ожидала прихода старшины, чтобы тот ей выдал, как и нам, паек. Не просила у нас еды, словно понимала, что съестных запасов у солдат нет, и нужно ждать, пока заявится дяденька с длинными усами и принесет еду. И она заодно полакомится чем-нибудь.
Она также привыкла к своему ложу на плащ-палатке и время от времени, когда ей надоедало лежать у бруствера и глядеть на другую сторону балки, откуда доносились выстрелы,
Это вызывало у каждого из нас добрые шутки, смех.
И не только шутки.
Вот недавно наш пулеметчик Степан Гурченко высунулся из траншеи, чтобы достать свою каску, которая покатилась вниз. Его заметил вражеский снайпер, открыл огонь, и ефрейтор упал в траншею раненый, обливаясь кровью.
Мы ему кое-как перевязали рану, но она оказалась очень опасной, и следовало отправить его в санпункт.
Дело было под вечер. Мы помогли санитару вынести раненого из траншеи, уложили его на плащ-палатку, на которой раньше дремала Джулька, и санитар, взявшись за концы брезента, пополз с раненым.
Джулька с минуту следила за санитаром и явно нервничала. Это с какой же стати человек утащил ее постель, которую она так облюбовала? И она вдруг на него сердито зарычала.
Но, с другой стороны, ей жалко было Степана Гурченко, который был с ней все время так ласков, угощал, чем бог послал.
Позабыв обо всем на свете, Джулька мгновенно выскочила из траншеи и, несмотря на наши крики, одним прыжком догнала санитара, вцепилась крепкими клыками в край плащ-палатки и стала помогать тащить раненого.
Мы думали, что Джулька сейчас же вернется, но где там! Она испарилась в тумане, покрывшем землю. Скрылась с глаз.
Что она? Спятила? Убежала от нас? Нам ее стало так жалко. Все привыкли к ней. И вот тебе! Ушла.
Мы молчали, не могли глядеть друг другу в глаза.
– Конечно, как волка ни корми, а он все в лес смотрит, – сказал кто-то из ребят. – Собака остается собакой: наелась, напилась, отдохнула и пошла бродить по белу свету.
– Конечно, это всегда так, когда слишком много нянек… – сердито сказал Ашот. – А собака любит, видно, одного хозяина. Он только цыкнул бы, и она немедленно вернулась.
Но не долго довелось нам терзаться тревожными догадками.
Прошло два часа, как мы услышали тяжелое дыхание и высунулись из траншеи. В дымке предрассветного тумана увидели нашу Джульку. Она спешила к нам, таща в зубах плащ-палатку – свою постель, на которой недавно санитар с ее помощью волок раненого Степана на сан-пункт.
Мы обрадовались. А Шика Маргулис и вовсе был на седьмом небе от счастья. Он протянул к ней руки и сказал:
– Скорее, дружок, давай сюда, пока фрицы тебя не заметили! Не собака, а мудрец! Такую еще не встречал, чтоб я помер! Умничка, все понимает, только говорить не умеет, как бедный студент на экзамене…
Подхватив ее на руки и втащив в траншею, добавил:
– Клянусь всеми святыми – Джулька рождена для цирка! С ней только хорошенько поработать надо…
– Опять двадцать пять! Снова ты со своим цирком! – перебил его Доладзе. – После того, как Джулька так намучилась, ей просто необходим будет наш кавказский воздух… Заберу ее к себе. Ведь как-никак я ее крестный, имя дал. Я, и никто иной!