Наш старый добрый двор
Шрифт:
Вадимин и Рэма должны были ехать отдельно, в другом вагоне.
— Очень хорошо, — сказал Ромка, — мы своей компанией поедем…
По старой памяти он предпочитал быть подальше от глаз учителя. Бывшего, не бывшего, какая разница.
Оркестр на вокзале играл без передышки. Не в честь отъезжающих новобранцев, а совсем по другому случаю — в гастрольную поездку отправлялись артисты филармонии. Вот и стоял оркестр возле двух, дополнительно подцепленных к составу вагонов и играл в полную силу подряд весь свой репертуар: арии из оперетт, лезгинку, полонез Огинского. А Иве было грустно. Уж
Провожающих пришло много. Почти весь дом был здесь, на перроне вокзала. Мадам Флигель плакала, держа Рэму за обе руки, родители Минаса тоже плакали, и кое-кто из соседей начал было прикладывать к глазам платки.
«Да будет вам, право! — хотелось крикнуть Иве. — Что вы это? Разве можно так, словно хороните. Мы вернемся назад, все будет в порядке, не бойтесь за нас, мы вернемся!..»
И тут, будто подслушав его мысли, оркестр стих на секунду и заиграл наконец то, что нужно играть, провожая солдат:
В тоске и тревоге Не стой на пороге, Я вернусь, когда растает снег…Ива стоял на подножке, глядел поверх голов провожающих и первым увидел Жору-моряка. Тот вышел из машины, расплатился с шофером и, тяжело переставляя костыли, пошел по перрону. На Жоре были новенькая форменка и идеально отутюженные клеши. Медаль «За оборону Кавказа» покачивалась на груди.
«А он, оказывается, высокий ростом… — подумал Ива и, спрыгнув с подножки, побежал к Жоре-моряку. — Был человек высокого роста, и никто не знал, привыкли, что он на тележке. Эх!..»
Страшное ощущение какой-то необъяснимой вины перед этим человеком охватило Иву. Он не понимал, в чем именно виноват и почему только сейчас вдруг ощутил это, но тем не менее не в силах был избавиться от охватившего его чувства.
— Мы здесь, Жора! — кричал Ива, пробиваясь через толпу. — Здесь мы, у седьмого вагона!..
Отправление поезда задерживалось, на выходной стрелке упрямо горел красный глаз семафора. Устав плакать, мадам Флигель принялась что-то сердито выговаривать Рэме, и та слушала ее не перебивая, все поглаживая по плечу.
— Без мест останетесь, ни одного свободного уже нет! — кричал Иве и Минасу Ромка.
Он успел занять верхнюю полку и теперь лежал на ней, выставив голову в приоткрытое окно.
— Где ты положил хачапури? — в который раз спрашивала его мать.
— Нигде. Я съел их, пока теплые были…
Родители Минаса без конца клали в его вещмешок свертки и кулечки, вынимали их обратно, перекладывали. На каждом была наклеена бумажка с указанием, что за снедь в свертке и в какую очередь она должна быть съедена. Минас смущенно переминался с ноги на ногу, плохо намотанные портянки натерли ему под лодыжками, гимнастерка жала в плечах.
Наконец раздался пронзительный свисток. Паровоз ответил басом, и сразу потух красный глаз семафора, зажегся зеленый.
«Зеленый цвет прекрасен, это цвет надежды», — любил повторять Ивин отец.
Вот он стоит сейчас на перроне, его отпустили с завода проводить сына, и он впервые
Он оглянулся, словно ища ответа. И тут к нему подошла Джулька. Протянула коробку из белого картона.
— Это тебе на дорогу, — сказала она.
— Спасибо, только зачем?.. — начал было Ива.
Но Джулька прикоснулась к его губам пальцами, как бы заранее не соглашаясь со всеми этими ненужными словами, которые некогда говорить сейчас, за секунду до отхода поезда. Не надо забывать, куда едут в этом поезде, не надо тратить время на вежливые слова…
Прозрачные Джулькины глаза были совсем рядом, Ива смотрел в них не отрываясь.
Забравшиеся в вагон оркестранты продолжали играть, выставив в окна свои трубы, кричала что-то мадам Флигель, но Ива ничего не слышал, он смотрел в Джулькины глаза.
— Я буду ждать тебя — сказала она и поцеловала Иву в губы. При всех, не стесняясь — это же была Джулька.
Поезд тронулся, Ива вскочил на подножку. Джулька пошла рядом. Красивая и независимая, она шла, держа Иву за руку.
Но поезду было некогда, он вез солдат и поэтому спешил. Джулькины пальцы выскользнули из Ивиной ладони. Мелькнули последние столбы вокзального перрона.
— Я буду ждать тебя!..
Ива часто вспоминал проведенную в пути неделю, что навсегда отделила его от привычной домашней жизни. Все в этой жизни казалось устойчивым и понятным, и можно было с уверенностью предсказывать события, которые произойдут завтра или послезавтра. И, самое главное, вокруг Ивы находились одни и те же люди, хорошо знакомые и не очень, но всегда было понятно, что следует ждать от каждого из них, а чего ждать не следует. Соразмерно с этим знанием строились отношения, и все было в них объяснимо и ясно.
К тому же надо добавить еще одно немаловажное обстоятельство: Ива ни разу за свои восемнадцать лет никуда не уезжал один. До войны он ежегодно отправлялся с родителями к бабушке, в маленький приморский городок, и на этом, пожалуй, весь его небольшой опыт путешественника исчерпывался.
А путешественнику опыт необходим. Совершенно неважно, что это за путешественник — первопроходец, пробирающийся по сибирской тайге или амазонской сельве, или просто человек, едущий в бесплацкартном вагоне обычного пассажирского поезда.
Уже потом, по прошествии времени, Ива понял, что восемь дней, проведенные им в дороге, сделали из него совсем другого человека, куда более решительного и предприимчивого. Даже вернись он сразу после этих восьми дней домой, его просто не узнали бы.
Опыт путешественника — это не сведения, почерпнутые из справочников, и не советы бывалых людей, а прежде всего практика. «Я не могу попробовать для вас яблока, — как говорят в таких случаях англичане. — Яблоко каждый сам должен пробовать для себя…»