Наш Витя – фрайер. Хождение за три моря и две жены
Шрифт:
Предрассветный февральский дождь, а под ним — Витенька. Стоит в аэропорту имени Бен-Гуриона. Позади Москва. Впереди не пойми что.
Неуютно, конечно, Витеньке. Одно хорошо, думает, — конец заморочкам. Это он к таланту своему относит. На фиг талант, если за спиной дышат Манька, Мишка, Сашка, а он, Витенька, не знает, где они будут спать сегодня и что будут есть.
Жалкий очажок, но свой — это по минимуму. По норме — хорошая квартира в Израиле. Не хуже, чем была в Москве. И еще много чего. Много чего они с Манькой задумывали, рожая сначала сына, после дочь. Выучить их в консерваториях и университетах. И если он, Витенька, числит себя мужчиной (а он числит), то и Манечке
— Отцепись ты, талант дурацкий! — просил Витенька изо всех сил. — Дай хоть здесь, на новом месте спокойно жить. Не мешай зарабатывать. Мне же всё с нуля начинать… Не для себя прошу, — жена, дети…
Что за непонятная проблема у Витеньки?
На доисторической родине Витенька с Маней въехали в дом на Таганке жить долго, счастливо и умереть в один день. Непременно в этой «сталинской» четырехкомнатной квартире, доставшейся после перехода нескольких родственников в мир иной, съездов и переездов, обменов, доплат и обманов (не с их стороны, не с их).
И потому дорогой бесконечно.
Выбор друзей — привилегия молодости.
Перехватив на лестнице, у почтового ящика, одинокого, но веселого адвоката Самуила Абрамовича, голубоглазая Маня пригласила соседа в гости. «На винегрет, всё-таки новоселье».
— Когда?
Маня, как чистой водой, окатила взглядом:
— Сейчас, конечно.
Адвокат, оказалось, всегда держался этого правила «здесь и теперь» и потому вместо своей двери попал в ту, что рядом.
Винегрет оказался и вправду всего-навсего винегретом, чему адвокат, привыкший к гурманским изыскам «Праги» и «Славянского базара», очень удивился. Удивило его и то, что в отличие от винегрета ресторанного этот был наструган наскоро большими кусками в большое блюдо, очень напоминавшее таз. И совсем удивительно вели себя подоспевшие дети в прожорливом возрасте, которые разнесли закусь на глазах, тут же.
Но… Был еще хлеб. Была водка. И было весело. Позже Витенька смотался в ближайший магазин. Удача! Именно в этот миг были выброшены импортные гамбургеры на пустые прилавки с тараканами. Стало и сытно.
Пошлые эти котлеты, истекающие жиром, продавались в упаковках по сорок штук. Штука на хлеб и лист салата — порция для Европы. Но что немцу смерть, то русскому еврею — здорово.
Основная нагрузка пришлась на Витеньку.
В минуту острой соседской за него тревоги, (на двадцатом примерно гамбургере), Витенька объяснил Самуилу Абрамовичу, что он музыкант-духовик и потому должен есть много. То есть очень много. Рассказал о гипервентиляции в легких и повышенном обмене веществ в организме.
И Маня грустно добавила, что давно отказалась от женской забавы готовить вкусно, разнообразно или изысканно. Задача у неё простая: накормить.
А был Витенька отнюдь не великаном. Не толстяком. Не Гаргантюа.
И не раблезианскими замашками был Витя похож на неунывающих людей Возрождения — универсальностью возможностей и интересов.
По бедности Витя умел все. Чинить часы и переплетать книги. Класть плитку в туалете. Белить. Циклевать паркет. Заваривать потекшие батареи. Гнать ювелирку на крохотном станочке, купленном на птичьем рынке. Изготавливать на нем же зубные коронки по заказу друга-стоматолога. Врезать замки. Вставлять оконные стекла. Делать мебель. Реставрировать антиквариат. Шить детям пижамы из Маниных ночных рубах.
Шил он, кстати, просто замечательно. Артистично. Сварганить из старой простыни новую наволочку за пять минут
То было время азартных доставаний и распределений — начало 90-х на Руси. Околотеатральные истерички «сырихи», поклонницы голубого героя-любовника, регулярно продавали по спекулятивным ценам «варёнку» — джинсовую прибалтийскую ткань. Из неё Витя сделал классные джинсы себе, Мане, деткам и даже Самуилу Абрамовичу, отстрочив их оранжевой ниткой и налепив фирменные «лейблы». «Брюки-песня» — так числились штаны по адвокатской номенклатуре, а к нему в гардероб случайные вещи не попадали (Самуил Абрамович был щёголем и чистюлей). Кроилась та «песня» быстро, на глаз, без лекал. Штаны были удобными. И — смотрелись.
— Витенька, — сказал ему сосед, — вы талант. У вас редкое пространственное воображение.
Витя ответил невпопад:
— Музыка не только протяженна. И не только многоцветна. Она имеет форму. «Аве Мария» Шуберта — лестница в небо, узкая, прямая — не винтовая, конечно, лестница. Оратории Генделя — это храмы, гулкие и вместительные. Моцарт — космические миры. И Малер иногда — тоже.
Они хорошо сидели за бутылочкой. Алкоголю и приписал Самуил Абрамович странность этого торжественного Витенькиного монолога.
К чему кларнетист о музыке и сложно, если юрист — простенько о штанах? Непонятно. А с Витиной точки зрения, речь о таланте, всегда — о музыке и ни о чём другом. Свои «возрожденческие» — самые разные — умения Витенька с даром ничуть не соотносил. Это вынужденное. Это оттого, что талантом не заработаешь. Другим посчастливилось добывать деньги именно талантом (и это правильно!), а Витеньке не дано. В том и проблема. Ибо возникает вопрос: почему тогда дар?
Профессиональный музыкант, Витя знал и масштаб, и силу своего дара. Знал, что дар и пластичен, и редок, и радостно послушен хозяину. Знал, когда ещё не читал нот, не играл в оркестре, а только ловил случайно эфирные волны. Ритм телепесенки из чужого окошка проходил сквозь него, вызывая непрошеный резонанс. Часто протест: не так, да не так же! Здесь выше.
А здесь должна быть подсечка, маленький сбой, и тогда песенка зацепит, потянет за собой дальше.
Однажды, ещё в ранней юности, дар поразил его самого — своей хищной и цепкой точностью.
…Отец — капитан сухопутных войск в отставке, с трудом согласился с Витиным выбором. Родители видели Витеньку зубным врачом. Стоматолог — специальность еврейская, и, что того важнее, всюду и всегда нужная. А музыкант… Какие радости и, главное, какие заработки сулит тяжелая в учении и не самая необходимая в жизни профессия?
Но под Витенькиным напором отец сломался. Даже принёс домой аккордеон, немецкую «половинку», продавал по случаю сосед — бывший фронтовик. Несмотря на перламутровые красоты, Витенька к «половинке» не подошёл. Почему — объяснить не умел. Ну, как расскажешь, что все эти вдохи и выдохи могут дать только узор на плоскости? Конечно, движение есть. Можно чертить и чертить невидимый орнамент, вплетая в него мазки резвых красок. Скрипка тоже не подходила: и в тонкости звуков и в самих очертаниях инструмента было нечто девчоночье. Мужающая Витенькина душа в ту пору жаждала в музыке нацеленной силы, резкого металлического сверкания. Витенька помнил знакомство с горном. Там, в пионерском лагере, был миг… Только миг, потому что примитивная трубка тут же начинала захлебываться и хрипеть. Но первый звук был тот самый: озноб по хребту.