Наш Витя – фрайер. Хождение за три моря и две жены
Шрифт:
— Хочу на саксе.
В комиссионке продавался кларнет. Витенька с удивлением наблюдал сам за собой. Как ловко его рука вытащила содержимое маленького чемоданчика. Будто много лет каждый день вынимала для дела все пять частей, лежащих в бархатных лунках. Как быстро и точно собрал он кларнет, который видел вблизи впервые! Как приладилась рука к незнакомому инструменту, слилась с ним в одно целое. Как было удобно ею, не очень длинной и вовсе не длиннопалой его рукой, перебирать клапаны-«подушечки» и одновременно обнимать мундштук губами.
Но… Витя был обескуражен: он дул, а звука не было.
…А тогда звук получился. Родился от трепета губ и трепета полупрозрачного стебля тростника. Того самого тростника, который древние мудрецы сравнивали с человеком. Живой тот тростник колышется на ветру, и гнется, но не ломается, и звучит, когда полнится дыханием Творца. Но всё это пришло позже, из прочитанных книг. А тогда, в магазине, Витенька впервые ощутил кларнет так, как ощущал его все годы позднее — частью себя.
Голос инструмента вовсе не походил на тот, сверкающий металлом, из мечты. Чёрное деревянное тело кларнета, оглаженное руками французского мастера, взлелеяло, взрастило совсем иной звук — округлый, мягкий. Но именно этот — прерывный, жалующийся и грустный — оказался истинным голосом Витенькиной души, только рождающейся, только заявляющей о себе в глубинах его существа.
Кларнет был им самим. Даже не продолжением, а им. Как руки, ноги.
Лет через двадцать, уже в Израиле, убегая от собственного дара и собственной судьбы (об этом все повествование), Витенька заведёт саксофон. Легко извлечённый из металла звук, похожий на женский голос, сверкнет тысячью солнечных лучей, унесшихся в пространство.
И Витенька убедится, что владеет инструментом классно, блестящий саксофон покорился ему беспрекословно. Но остался сам по себе. Кларнет же с первой секунды владел им, а Витенька — кларнетом. По праву взаимной незаменимости. На равных.
Но вернёмся в то время, в Москву, на Таганку.
К сыну Витеньки (и к Витеньке, значит) подступал тогда выбор: вуз или армия. Выбор был ещё хуже (уже). Потому что из вузов годился один — консерватория. Армия же совсем не годилась. Миша унаследовал от папы и мамы музыкальные гены, но генов житейских от них не получил.
Увидеть Мишу можно было в одном из двух положений. Либо в углу дивана с наушниками.
И в отключке. Либо в дальней комнате в обнимку с виолончелью. И тоже в отключке. Не юноша, а доремифасоль. От него и «здравствуйте!» не получишь. Музыкант и ничего больше! Ничего! Зато какой музыкант!
Это только тупой военком мог увидеть в нём солдата. Впрочем, Маня не без оснований считала, что военком не столько тупой, сколько злой. Угадал в неловком очкарике, еврейском изнеженном
Конечно, имел Миша на неё все права.
В свои восемнадцать он ориентировался в музыке лучше, чем в собственном кейсе. Маня учила его с трех лет. И брала широко: в шесть разговаривала с ним, как с Витей, на профессиональном языке, не делая скидок на возраст. Миша был не просто подготовлен, он был готов. Готовый музыкант, пришедший за дипломом.
Но… Страна вошла в то время, когда таланты и умы как-то вдруг стали никому не нужны. Зато всем стали дозарезу нужны деньги. Взятка и взяткой-то быть перестала, — норма, вступительный взнос. В модной и элитной консерватории и брали элитно. Витенька, никогда не мечтавший о социальной справедливости, на перестройку не роптал. Меньше лжи, что поделаешь, — меньше денег. Но надо, надо для деток…
Он заспешил, заметался по столице в поисках заработка. Напал на кафе с польско-еврейской кухней, которое было названо изыскано:
«У Юрека». До спектакля Витенька мчался в кафе через всю Москву на троллейбусе, маршрутке и трамвае. Он, пианист и певичка Сима «разогревали» первых посетителей и заманивали проходившую публику до боли знакомыми мелодиями из репертуара Лещенко (не Льва, — другого, тогда ещё запрещённого) и Козина. Позже вступала скрипка, размягчая задубевшие еврейские души. Пока скрипка пела и рвала струны, Витенька на такси гнал в свой драматический театр, чтобы на службе быстро выдуть кларнетную партию. И на такси же — снова к «Юреку» собирать к полуночи пьяные чаевые.
Но однажды Витя отменил второе пришествие к «Юреку». Из театра — домой. Из-за отсутствия Мани — к Самуилу Абрамовичу.
Суетливость, отсутствие аппетита, полный неинтерес к рислингу — всё выдавало волнение. Да Витенька его и не скрывал.
— Что, Витенька, что случилось? — конечно же сочувственно спросил адвокат.
— Старик (дальше следовала известнейшая фамилия) нас заметил и в свой оркестр пригласил.
— Поздравляю!
— Рано. Как всегда, возникнут обстоятельства…
— Какие? — продолжал интересоваться сосед.
— Неблагоприятные…
Самуил Абрамович подумал: суеверная боязнь спугнуть удачу. Витя угрюмо настаивал, что всё сорвётся.
Но ведь всё складывалось прекрасно.
Мэтр, мировая знаменитость (не Кароян, по Витенькиной оценке, но всё же) почтил чеховскую премьеру в театре, где служил Витя. В оркестровой яме об этом даже не знали — кто помнит в драмтеатре о музыкальной «подсобке»? Между тяжёлыми женскими вдохами и выдохами на сцене и грустным свистком паровоза за сценой должен был Витенька влепить в звуковое пространство несколько фраз из «Мелодии» Глюка. Влепил. Может, из-за вечной своей спешки к «зелёным», созревающим в алкогольных парах, что-то сместил в ритме. Может, напротив, выдал «на автомате» немыслимую чистоту. Чем мог задеть он хозяина самого большого, самого академического, самого орденоносного оркестрища? А только — задел.