Наш Витя – фрайер. Хождение за три моря и две жены

Кошелева Инна Яковлевна

Но, узнав, сколько Вите платят в театре, столичном и академическом, Лазарь всё понял.

— Да… — И послал Витю тут же в командировку. В дальнее Подмосковье и близлежащие сельские районы Ивановской, Ярославской, Владимирской областей. К той поре в фотобизнесе было уже тесновато и на столичном асфальте рубли не росли.

— Фотограф приехал! — кричали оборванные и косноязычные деревенские дети. Это значило, что и глубинка осваивалась интенсивно.

Лазарь платил щедро. Никогда они с Манькой не жили так вольно. Не считали дни до зарплаты,

не выбирали на рынке, что выгоднее и дешевле. За такие-то деньги можно закрыть глаза и не видеть кривые заборы и кишащие белым червем деревенские туалеты. И уши другой бы заткнул, чтобы не слышать скрипящий голос одинокой, всеми брошенной бабки, сующей слюнявые, считаные-пересчитаные трояки и пятёрки:

— Сыночка моего увеличь городского, на визитке не видно, какой красавец.

— Я его лучше заново щелкну. Когда приедет.

— Так не приезжает. И адреса свово не шлёт.

Или того хуже:

— Убит в Афгане. — И как присловье: — Дров нет, поросёнок пал…

Стали ему сниться все эти лица, как иному снятся ягоды или грибы после долгой лесной охоты. Рябью в мозгу: детские, не освещённые ни радостью, ни мыслью; родительские, молодые, но уже смятые пьянством; и старческие, смиренные или злые, не знал он, какие лучше.

Просыпался Витя, а лица, каких боялся, всё стояли и стояли перед ним. И надо было снова ехать, надо. Но однажды Манечка твёрдо сказала: «Хватит фотографий. Будем жить на зарплату!»

Она сама всё уладила в театре. Витю взяли на прежнее место за небольшой сувенир кадровичке: флакон французских духов арабского происхождения. Не оформили даже временное отсутствие как прогул. И стаж не прервали, что было важно для Маниных родителей в то, ещё советское, время. Они переживали его метания и не могли понять, серьёзный или не очень серьёзный человек их зять.

Если б ты знала, если бы ты знала,

Как тоскуют руки по штурвалу…

В Израиле Витенька ни разу не вспомнит ни о березках, ни о рябинках. И скажет, что ностальгия — выдумка коммунистов. Но правая рука его каждую секунду помнила легкую ношу, которой не было.

Стоя под дождём в аэропорту имени Бен-Гуриона без привычного чемоданчика, Витя каждый миг ощущал отсутствие кларнета. Фантомная инвалидная навязчивость почему-то проявлялась в образе развёрзнутой грудной клетки нараспашку с пустотой внутри, и это было противно.

Грустно оказаться в аэропорту в пору самого крепкого тёплого сна — на рассвете. Тоскливо даже. А если за стеклянными стенами идет февральский дождь и всё тебе там, под дождем, чужое, то и вовсе тошно. Рядом возятся плохо одетые дети олимов с Урала; вздыхают и тяжко дышат нервные, снятые с насиженного места старики; недоспавшие чиновницы лениво стараются превратить случайно оказавшихся в одном «боинге» людей в организованную и послушную команду.

«Государство Израиль приветствует вас…

Вы не эмигранты… Вы вернулись к себе домой… Получите документы и чеки…»

Витенька

этого не любит. То есть чеки, которых ещё никогда не видел, он заранее любит. Не любит выстраиваний в очередь. Надо переждать у буфета с бесплатным холодным соком.

Отошёл, оглянулся на зал. Обычный зал ожидания с более плотным и более тревожным бытом. И зацепился взглядом за что-то знакомое. Извивистое.

Не бёдра покачивались. Туда-сюда бросало всю женщину. Походка. Будто она обходит сама себя то справа, то слева. И чёрная шляпа покачивает обвисшими огромными полями по счёту «раз-два», влево-вправо. И очки, закрывшие невнятное лицо, посверкивают отражёнными лампочками в такт.

— Соня! Соня Эйнштейн! — крикнул через весь зал Витечка. И про себя привычно добавил: — Прости, великий Альберт!

Соня, впрочем, никогда не считала, что порочит великую фамилию. И говорила, что под стать возможному своему предку в творческом поиске. Поиск этот не давал покоя не только Соне.

В квартире на Таганке она появилась на заре эры гербалайфа.

Собрав всех соседей по этажу, она стала вынимать из заляпанного грязью полиэтиленового пакета банки и баночки, как Дед Мороз вынимает свои подарки.

— Гуарана! Термоджестик! Целлюлоз! — всё, что появлялось на столе, было чудом. Иначе почему Соня смотрела на это удивлённо, восторженно, почти с испугом? — Коктейль!!!

Коктейль был чудом из чудес. Ванильный, шоколадный или клубничный (по вкусу) он выручал всех, всегда, в любых случаях жизни.

— Вам надо похудеть…

— Но я вешу меньше положенного, — возмущалась жена «нового русского» с первого этажа, ходившая в бассейн и на шейпинг.

— Значит, поправиться! Коктейль сам знает, кому что.

Время было гайдаровское, когда все вклады в банках лопнули, зарплаты уменьшились, цены взлетели. Даже жена «нового русского» открутилась от термоджестика, высвобождающего энергию жировых накоплений и бросающего освободившуюся энергию в секс. Косметику по космическим ценам все мягко обошли: «Знаете, тип кожи…» Но от коктейля отвертеться не смогли.

Потому что Соня Эйнштейн… плакала. Из невыразительных серых глазок текли огромные слёзы, сверкающие под кухонной лампой накаливания чистыми бриллиантовыми бликами.

— Он так любил свою маму. Мама его умирала. Мама была актрисой и хотела фигуру. Она не кушала. И тогда сын изобрёл коктейль.

Соня протянула женщинам портрет президента компании «Гербалайф». Тот был похож на Рудольфо Валентино, Марчелло Мастроянни и на всех ухоженных мужчин сразу.

— Мама умерла. А он — смотрите на него, смотрите! — поклялся спасти всех оставшихся женщин.

Соня не знала, конечно, что и «мистер Гербалайф» через несколько лет умрёт от передозировки «снотворного», она оплакивала пока одну маму. Соня рыдала, и Маня торопливо согласилась на две коробки коктейля. Маня выбрала шоколадный и ванильный. Расплатилась.