Наша компания
Шрифт:
Помню, однажды крепко я над Яськом подсмеялся. Собрали люди урожай, и требуется им муки намолоть. А на ту беду ветер слабый был, никак жернова не тянет. Дай, думаю, Яська подыграю. Отключил я от крыльев жернова — ветер их сразу пустые подхватил и завертел. Увидели работники Яська, что у меня мельница вроде на полный ход мелет, а у них все как на привязи. И сам Ясько бегает, орет на работников. А я в окошке дивлюсь на дурней, и смех меня так и распирает.
— Онуфрий Куприянович, — попросил Гена, — расскажите про Куземку, как он Яська
— Про Куземку? Можно и про Куземку. — Дед Онуфрий закурил, помолчал, потом заговорил. — Ловкий был парубок Куземка и на выдумки мастак.
Задумал он как-то Яська проучить. Купил на ярмарке вороную лошадь по дешевой цене. С виду лошадь ничего, только спина была седлом потерта, так что заместо черной шерсти повылезла пегая. Поэтому и цена такая маленькая была.
Купил ее Куземка и незаметно привел на село. Я как поглядел на ту коняку, говорю ему: «На что она тебе такая?» А он мне в ответ: «Погоди, Онька, завтра ты ее не узнаешь». Я тогда был не старше Нюрки моей, и на селе меня Онькой звали.
И верно, назавтра гляжу, а во дворе у Куземки стоит на поводу вся чисто вороная лошадь. Что за диво! А тем часом идет по улице Ясько. Приметил коняку — да к Куземке: «Откуда такая гарная? Продай». Куземка упирается, делает вид, что не хочет. А Ясько свое: продай да продай. Ну, и продал Куземка лошадь за высокую цену. Я тогда спрашиваю его, что оно такое: был у лошади лишай — и нет его? Любопытно мне, мальчишке. А Куземка посмеивается и говорит: «Я лошадь подкрасил». — «Как так? Чем подкрасил?» — «А так и подкрасил. Сварил в квасе ржавое железо — получилась черная краска. Ну, и закрасил тот лишай. Через неделю она у него опять пегая будет».
Любил дед Онуфрий рассказывать и про силача Лукомца, который мог, стоя на одной ноге, обернуться вокруг себя с косой в руках и выкосить траву или удержать на месте упряжку волов. Любил рассказывать и страшные истории про сычей и заколдованную кукушку — зозулю, как они кричат по ночам жалобными человечьими голосами и заглядывают в хаты через дымоходы, и про ведьмаков, которые крутят на дорогах хвостами, и про кобыльи и песьи головы, торчащие из колодцев в темную воробьиную ночь, и про куриц, которые вдруг начинают кричать по-петушиному.
А серебряное ведерко, точно наполненное до половины водой, все плавает по озеру, и нет на нем дужки, чтобы его вытащить. Заливисто, разноголосо звенят в ставках и протоках лягушки. Огненными брызгами падают на землю частицы звезд, оставляя на небе следы горячего пепла.
Сидят колхозники, слушают деда и улыбаются. Улыбаются и ребята, да потихоньку, чтобы дед не приметил и не обиделся.
* * *
Тамара дежурила в питомнике ночью. Она сидела и читала книгу. Потрескивала на столе керосиновая лампа. Никогда прежде Тамаре не приходилось бодрствовать напролет всю ночь, и ей было интересно узнать, сумеет ли она хорошо провести дежурство, или не
Неподалеку на току молотили пшеницу. Бензиновый движок вращал динамо-машину, от которой горели два прожектора, освещали ток. Молотить будут всю ночь. Беспрерывно доносятся голоса людей, так что дежурить не страшно.
Постукивают ходики. Иногда у них дергается гиря. Где-то под полом скребется не то мышь, не то ночной жук.
Книжка была интересная, и Тамара увлеклась. Если лампа пускала копоть, Тамара снимала стекло и, как ее учила Нюра, ножницами подрезала фитиль.
Вдруг Тамара почувствовала что-то неладное: в питомнике стояла необычная тишина, не слышно было шевеления гусениц на полках.
«Это мне так кажется», — успокоила себя Тамара. Подождала, но тишину по-прежнему ничто не нарушало. Только из умывальника в таз со звоном упала капля воды.
Тамара взяла лампу и подошла к полкам. Гусеницы лежали и не шевелились. Тамара потрогала их — нет, не шевелятся. Ни одна гусеница!
Тамаре от страха сделалось жарко-жарко. Что же случилось? Может быть, она зачиталась и не подложила свежего корма? Тамара проверила: на всех полках были листья. Она брала то одну, то другую гусеницу, трогала за ножки, за клювики, согревала дыханием. Гусеницы не оживали.
— Ну что же это такое? — в отчаянии воскликнула Тамара.
И ей вспомнилось, что Нюра с Машей чуть не плакали, когда у них погибали гусеницы. Теперь и Тамара готова была заплакать. Как же так: ее дежурство, ей доверили, а она погубила все дело! Что же теперь скажут девочки?
Тамара захватила одну гусеницу и, глотая подступавшие к горлу слезы, выскочила из питомника и кинулась бежать что есть сил домой, к тете Луше.
Тамара летела в темноте, плохо разбирая дорогу. Натолкнулась на плетень, перелезла, поцарапала колени.
«Неужели сдохли?» — думала Тамара, и внутри у нее все цепенело.
Наконец знакомая канава, забор, и она дома.
Принялась во всю мочь стучать в дверь и ногами и кулаками, потом подбежала к окну, где спала тетя Луша, и давай стучать в окно.
— Кто там? — донесся как всегда спокойный голос тети Луши.
— Дядина! — закричала Тамара, глотая душившие ее слезы. — Все пропало!
— Что пропало? Что за лихо?
Тетя Луша засветила лампу и открыла дверь. Тамара протянула ей гусеницу:
— Сдохли!
Тетя Луша оглядела гусеницу и сказала:
— Они не сдохли, а просто спят.
— Как спят? Они никогда раньше не спали!
— Раньше не спали, а теперь настало время им спать. Отдохнут они так два дня и начнут коконы свивать. Как же это девочки тебя не предупредили? Забыли, наверно.
— Ух, а я до чего напугалась! Даже сердце зашлось. Ну ладно, побегу! — И Тамара с гусеницей в руке заспешила обратно в питомник.
* * *
Петина душа теперь безраздельно принадлежала телятам.