Наша тайная слава (сборник)
Шрифт:
Видя, как артист убирает свою чековую книжку и смотрит на часы, банкир почувствовал, что его крестная мука наконец-то приближается к завершению.
— И за эту жизнь, которой столь многие завидуют, потому что не знают моего несчастья, за эту жизнь, то убогую, то восторженную, господин директор, я должен благодарить вас.
— ?..
— Поскольку этой жизнью я обязан вам.
— ?..
— Припомните, класс СМ2, начальная школа имени Макаренко, в Эй-ле-Розе, департамент Валь-де-Марн. Учительницу звали мадемуазель Гарбарини. Меня-то вы, конечно, забыли, но нашу дорогую мадемуазель Гарбарини?
— …
— Тот блондинчик с ангельской рожицей, который науськал свою свору и приказал выпустить из меня кровь, как из зверя, это ведь были вы?
— …
— Неужели совсем не помните? Правда?
— …
— Не важно. Доверяю вам эти два миллиона евро. Докажите мне, что вы, проведя целую жизнь за конторкой, все же обладаете сноровкой. Докажите мне, что у банкира тоже может быть талант. Позвольте творческой личности, сидящей в вас, выразить себя.
Они расстались,
Его водитель успокоился, увидев, как его хозяин снова появился на пороге. А тот рухнул на сиденье и сказал:
— Думаю, сегодня мы в виде исключения пообедаем в городе.
Аромат женщин
Потеряв интерес к далеким континентам и существам, которые их населяют, я живу затворником в огромной парижской квартире, приобретенной во времена моего преуспеяния. Я запер многие комнаты, заодно и ту, где содержится шестьдесят лет моих архивов: папок, газет, афиш, контрактов, блокнотов с эскизами, неразборчивыми рукописями — полуистлевший, пропитанный зловонием бумажный хлам и заплесневелый картон. Я оставил этот запах в посмертный дар своим дальним родственникам; они наверняка вообразят, что среди всего этого таится каббалистическая формула, которую можно продать за большие деньги. Но только зря измучают себя месяцами бесплодных поисков, и тогда им хватит всего одной спички, чтобы зажечь костер колдуна, которым я и был. В другой комнате мое прочее барахло — реторты, пробирки, перегонные кубы и колбы, но тут я страшусь уже не запаха, а ностальгии.
Научившись избегать своих соседей, которые ходят по лестнице туда-сюда, мне удается старательно игнорировать их — только так я могу вынести сам факт, что окружен их жизнями. Но порой меня охватывает нелепое желание вновь немного прикоснуться к общественной жизни, и тогда я устраиваюсь в бистро на углу, подстерегая какой-нибудь сюрприз, который могут преподнести мне мои ближние — суетливые, торопливые, нетерпеливые. Удивите же меня, господи боже, вы, живые! Иначе я решу, что ничего не произошло с тех пор, как я ушел в тень. Шокируйте же меня своими новыми нравами, возмутите вашими теориями, напойте мне какую-нибудь сегодняшнюю песенку, дайте попробовать модный напиток, плюйтесь во все стороны, закатите скандал, распускайте слухи, пошлите меня куда подальше! Почему всякий раз, когда входят в дверь питейного заведения, воображают себе, что столкнутся там с чем-то живописным и неожиданным? Наверняка это воспоминание из тех времен, когда такие места служили нам ближайшей забегаловкой, игровой территорией, убежищем. Местом, где делались все первые шаги, где друзья и незнакомцы сближались вплоть до перемешивания между собой и где мы переделывали мир, покинутый при нашем первом опьянении, не боясь завтрашнего дня. Как только волнения юности улеглись, я, разъезжая по делам «индустрии роскоши», заглядывал во все бары земли, поскольку там, и только там обнаруживалась душа цивилизации. Сегодня, сидя перед чашкой эспрессо, лишенного малейшего аромата, но тепло которого пробуждает мои руки, занемевшие из-за артроза и зимы, я прислушиваюсь к гулу разговоров, не находя тут ничего, что могло бы обмануть мою скуку. И когда скука окончательно одолевает, мой нос указывает мне дорогу к выходу, поскольку он-то уже понял, даже раньше, чем я сам, что мне тут делать нечего. До меня доходит скопление противоречивых запахов, вынуждая покинуть это место: въевшийся табак, пар от мытья посуды, шерсть линяющей немецкой овчарки, хлорка, жареный сыр. Потому что, хотя мое зрение ослабело, подушечки пальцев потеряли былую чувствительность и подводит слух, мой нос, как и прежде, направляет меня и держит начеку, как чутье собаку, которая уже не может оскалить зубы, но все еще способна отыскать невидимые следы.
Оказавшись снаружи, я сворачиваю на соседнюю улицу, где, как мне известно, есть древний аппарат для обжарки кофе, и уж он-то доставит мне ощущения, на которые не сподобилась эта пресная бурда в бистро. Хозяин обжарочной печи, поглядывая в смотровой глазок, вынимает щуп из своей жаровни, которая вовсю крутится: зерна выделяют свое драгоценное масло, и я делаю глубокий вдох, как астматик вдыхает разреженный воздух горных вершин. И вдруг меня пронзает теплое дуновение, долетевшее с колумбийских плато, лето орехов и карамели, пампасы какао и мокко, я слышу тростниковые флейты и летящих кондоров! Когда-то мне случалось играть с хозяином лавки в игру, проигранную заранее; я предполагал: Перу? Он отвечал: Нет, Коста-Рика. Я пытался: Ява? А он мотал головой: Бразилия. Наверняка хотел мне доказать, что кофе останется его неоспоримой вотчиной. Чтобы уже не доставлять ему этого удовольствия, я удаляюсь, помахав рукой на прощание.
Пора возвращаться домой. Старики как дети, тревожатся, видя, что догулялись до темноты. Опасаются рухнуть где-нибудь, забыв собственный адрес. Но если я, к несчастью, кану в эту ночь, подточенный болезнью забвения, то знаю, что мое обоняние еще способно указать мне дорогу в стойло.
Всесилие арабики вскружило мне голову и подхлестнуло чувства: этим вечером мне не избежать бессонницы. Будь я еще таким же стариком, как другие, мне бы хватило выкурить трубку перед огнем в камине, чтобы заснуть под последние потрескивания раскаленных углей. Проблема в том, что я никогда не хотел портить себе обоняние табачным дымом, а в восемьдесят один год уже поздновато начинать карьеру курильщика. Добавим сюда факт, что жженая кора выделяет запах, который вскоре становится одуряющим, не говоря уж пепле, который пропитывает одежду с ног
Мой отец создавал духи еще до моего рождения. Заглядывая совсем ребенком в его мастерскую, я смотрел, как он играет гаммы на своем органе ароматов, перебирая сотни разнообразных запахов, чтобы удостовериться в очень высокой точности своего обоняния. А ты знаешь, малыш, что роза пахнет по-разному в течение дня? Он утверждал, что может узнать час, всего лишь склонившись к Rosa centifolia, а меня и убеждать не надо было — так я хотел верить ему, так им восхищался. В последних отблесках Прекрасной эпохи [7] он сочинил духи «Жальза» для женщин нового столетия, повернувших мир к своей выгоде, — это были первые современные женщины, которые работали, боролись за свои права и выставляли всем на обозрение свои лодыжки. «Жальза» из семейства «шипров» со своей лесистой нотой и знаменитым мазком пачули привела в восторг княгиню Викторию Баденскую и стоила моему отцу приглашения к шведскому королевскому двору. В том году ему наверняка присудили бы Нобелевскую премию по парфюмерии, если бы такая существовала. Его чувство традиции отнюдь не внушало мне робость, — наоборот, я становился сильнее, его непреклонность научила меня отказываться от компромиссов, его стремление к совершенству сделало меня самым лучшим. Чего бы я ни отдал сегодня, только бы дать ему понюхать два-три своих произведения, которые, быть может, переживут меня, подвергнуть «Шарм» или «Манеж» его благожелательной строгости! Можно ли вообразить себе наилучшего судью? Если существует некий тот свет и если нас там ожидают те, кого нам так не хватает, я скоро получу ответ. Но как только завершится экспертиза, я знаю, что он снова коснется вопроса, который так заботил его еще при жизни: продолжение нашего рода. Я не прерву обвинений нашего патриарха, лишившегося потомства, и заранее молю его о прощении. Отец! Простите меня за то, что не дал вам внука!
7
Belle 'Epoque, «бель-эпок» — условное обозначение периода европейской истории с 1890 по 1914 год.
Из-за меня все наши секреты, все наши сокровища будут погребены вместе со мной. А ведь Богу ведомо, что в каждой женщине, которую я любил, мне виделась та, что выносит моего наследника! О, я увил бы ему колыбель цветами и усыпал плодами, чтобы пробудить его обоняние, баловал бы его нёбо редкими пряностями. Научил бы его в возрасте, когда дети учатся ходить, с завязанными глазами отличать желтый жасмин от белого. Предостерег бы его от тошнотворных уловок поставщиков. И сегодня, вместо того чтобы сварливо ждать смерти, встретил бы ее со спокойной душой.
Осталось преодолеть еще три ступеньки, и я окажусь в своем Ксанаду, своей необъятной пещере, во дворце, все закоулки которого мне ведомы, где за каждой дверью открывается другая, а потом еще другая. Я смог позволить его себе благодаря успеху «Гриффа», композиции на основе кедра и сандала, подчеркнутых чуточкой ладанника. Ультрашикарный пульверизатор для него спроектировал гениальный американский дизайнер Реймонд Лови. «Грифф» так прославился, что всего через полгода во всех Чайна-таунах мира появились его подделки. Мне тогда только что исполнилось пятьдесят, и гостиничная жизнь уже перестала меня забавлять. Вселившись сюда, я пожалел, что не смог найти квартиру выше второго этажа, чтобы получить больше света и лучше обезопасить себя от испарений улицы. Ну и видок же был бы у меня сегодня, если бы пришлось взбираться на пятый этаж! Столько раз я чуть было не избавился от нее, ради того чтобы окончить свои дни под сенью красивого деревенского дома, в окружении ароматов Юга. Но есть ли еще на это силы у брюзгливого хрыча, разочарованного и надменного одиночки? Обедня закончена: я умру в этом лабиринте из лепнины, позолоты и деревянных панелей, как фараон в своей пирамиде. В тот день в газетах появится заметка, и редкие люди, которые будут бахвалиться тем, что знали меня, окажутся также теми, кто считал меня давным-давно умершим.
Ровно в двадцать часов, стоит мне покончить с ужином, для меня начинаются долгие часы бодрствования, когда предстоит обмануть тоску и мрачные мысли. Музыка оставляет меня равнодушным, кино нагоняет скуку, а чтение… О! Чтение… Я делал такую большую ставку на чтение, когда был молодым! Для доказательства: где-то здесь, между гостевой комнатой и будуаром, есть библиотека, набитая всеми шедеврами, которые я обещал себе прочитать, когда уйду на покой. Иногда я вспоминаю, какбродил между полками книжного магазина в поисках «Человека без свойств» или «Александрийского квартета», уже сожалея, что не могу погрузиться в них сразу же: слишком много незаконченных дел, слишком много заказов, слишком много поездок, слишком много притворства с промышленниками, — все предлоги были хороши. Я рисовал себе образ бодрого старика, лежащего на диване в халате и отплывающего в Александрию в поисках свойств, которыми никогда не обладал. Сегодня я делаю крюк через туалет, только бы не проходить через эту комнату, где сама литература взирает на меня с высоты своих полок и дает понять, что ее место не здесь. О, хоть бы я еще любил бить баклуши! Но, увы, я из поколения, для которого праздность — мать всех пороков, так что мысль, что уже не можешь предаться какому-нибудь из них, ужасна! Что с вами стало, с моими пороками? Вы оставилименя один за другим, испуганные скорым приходом старухи с косой!