Наша тайная слава (сборник)
Шрифт:
В мою дверь стучат. Уже поздно.
— Луиза?
Она входит, в своей тунике Дианы. Мое сердце подпрыгивает в груди, но я и глазом не моргнул. В гостиной она позволяет своему платью соскользнуть на пол. Потом ложится на диван, слегка раздвинув ноги как ножницы. И отворачивается. Кровь приливает к моему лицу. Я опускаюсь на колени. Был ли я когда-нибудь моложе, чем в этот миг? Я наклоняюсь с закрытыми глазами и наверняка в последний раз в жизни собираю воедино все свое знание, всю страсть, которая мне остается.
Все начинается с первой ноты в сильной амбровой тональности, которая вначале отдает смолистым лесом, потом становится бальзамической.
Через целую вечность я открываю глаза.
Еще опьяненный ею, вижу, как она поднимает на ходу свое платье и исчезает.
Она только что вернула мне все, что я роздал женщинам.
Мои глаза снова закрываются.
И какая мне разница, что за окном уже меркнет свет?
Красный, розовый и фуксия
Посвящается Жаку
После ста пятидесяти лет доброй и честной службы по разным прихожим вещица ждала своих новых хозяев в витрине антикварной лавки. Это была консоль из черешни, местами немного попорченная, но все еще вполне достойного вида — пять выдвижных ящичков и раскладывающаяся столешница, обтянутая зеленой кожей с золоченой каймой. Между прямыми лакированными ножками стоял табурет из того же дерева. Молодая женщина, проходившая мимо под руку с мужем, воскликнула:
— Хочу!
— Что ты будешь делать с этим секретером?
— А разве это не называется, скорее, «скрибан»?
— Я мало что в этом понимаю, но мне кажется, скрибан больше напоминает комод.
— У секретера ведь обязательно должна быть откидная крышка, разве нет?
— Как бы эта штуковина ни называлось, к чему она тебе, раз у тебя уже есть письменный стол?
— Письменный стол? Та доска, которую ты положил на козлы?
— Если не считать пары счетов, сколько писем ты отправляешь в неделю?
— А если мне захочется писать… ну не знаю… сонеты там, любовные записочки?
— ?..
— Нет, серьезно, эта мебелюшка превосходно встанет у окна, которое выходит во двор, и много для чего сгодится. Сам подумай.
Что он и сделал, вполне добросовестно. Жена безотчетно коснулась совсем недавней потребности своего мужа, которому после двадцати лет за клавиатурами и экранами захотелось начать снова писать от руки. Конечно, новые орудия коммуникации были ему необходимы, тут и спору нет, но порой он чувствовал, что его частной переписке не хватает глубины, уважения к адресату, какой-то добротности. И он принимался мечтать о толстых и тонких линиях букв, о форматах редкой бумаги, о синих чернилах «Акарель», а главное, о фразах, тщательно отточенных и начертанных пером как верное выражение его чувств к получателям письма. А вдруг этот простой предмет мебели, пускай немного претенциозный, немного старомодный и устарелый, но нарочно задуманный для этого, вдохновлявший столько писем и хранивший в себе столько секретов, позволит ему наконец решиться? Кроме того, приобретение этого столика для письма словно насмехалось над всей этой распрекрасной технологией, которая ослабила независимость его ума и выдвинула на первое место непосредственность послания, а не его насыщенность. Но прежде чем разделить воодушевление жены, он предпочитал сперва притвориться жертвой ее прихотей — разве не нужно время от времени давать ей иллюзию, будто он уступает ее капризам, если хочет, чтобы она иногда уступала ему?
— Зайдем, только чтобы прицениться, — сказал он, — а потом быстренько унесем отсюда ноги. Мебель в стиле ампир, да еще в таком месте, — это разорит и нас, и наших детей.
Они зашли в магазин под звук старого бубенца, который на свой лад возвестил, что за этой
Антиквар в соседнем помещении изящным жестом поправил шейный платок, прежде чем выйти навстречу посетителям.
— Нас заинтересовал этот маленький столик, — сказал муж, поколебавшись, не назвать ли его лучше «пюпитром».
— Скрибан, — уточнила жена.
— Вы о бонёр-дю-журе? Как я вас понимаю!
Бонёр-дю-жур. Оскорбление, нанесенное человеком искусства невежде! Муж понял вдруг, почему на блошиных рынках всегда терпеть не мог типов, сидящих за своим прилавком и которые, стоит только постоянному покупателю взять в руки какую-нибудь выщербленную вазу, бросают: Осторожнее, это же Даит! [10] Какое самодовольство и высокомерие! В конце концов, что такое антиквар, если не барахольщик с манией величия? Вот эта штука, напоминающая подставку на ножках, — бонёр-дю-жур? Вдруг желание приобрести старинную мебель показалось ему столь же нелепым, как и само его присутствие в этом магазине.
10
Даит — небольшая стекольная мануфактура в Нанси, за 120 лет существования ставшая элитной маркой художественного хрусталя.
— Эпоха Луи-Филиппа, вещь строгая, элегантная, стройная, с небольшой особенностью: ножки прямые, а не саблевидные, как было больше распространено в то время. Если вы поставите на консоль зеркало, сможете превратить его в туалетный столик, — сказал антиквар супруге.
— Мне он нравится как есть.
— Ознакомьтесь с ним поближе. Я скоро вернусь.
Удаляясь, антиквар знал, что делает. Он заметил эту парочку неофитов еще сквозь витрину; известный тип: муж держится настороженно, жена, скорее, фрондерка и вполне готова совершить глупость. Но если попытаться надавить на них, они сбегут, пообещав подумать над этим. Разумнее оставить их одних на какое-то время, чтобы они вступили в схватку, исхода которой и сами не знают. Вообще-то, супруга, сидя на лакированном табурете и склонившись в позе писца, уже представляла себе, как поверяет свои сокровенные мысли своему бонёр-дю-журу.
Пока не стало слишком поздно, муж шепнул ей на ухо:
— Ты обратила внимание на его пиджак?
— Пиджак?
— Он же розовый.
— Он не розовый, а оттенка фуксии.
— Розовый! Даже с примесью красного розовое все равно остается розовым.
— А я тебе говорю: фуксия. Это ближе к фиолетовому, чем к розовому.
— Тогда скажем, что это оттенок розового, у которого еще нет названия, пусть будет перерозовый.
— Ерунда.
— И почему гомиков всегда тянет выбирать такие цвета?
— Наверное, потому, что они не так банальны, как большинство мужиков, и потому, что у них, быть может, чуть больше вкуса. Посмотри, какие вещи он тут продает. Я могла бы жить в этой лавке.
— Нельзя покупать бонёр-дю-жур у типа, который носит пиджак такого цвета. Когда осмеливаешься на такое — осмеливаешься на все.
— ?..
— Он нас давно заприметил и отлично понял, что мы в этом ничего не смыслим! И попытается всучить нам эту мебелину, к которой так привязан, что ему будет мучительно расстаться с ней. Разве что мы согласимся на его цену, разумеется.