Нашествие
Шрифт:
А потом все неожиданно кончилось. Я вел машину через колоннаду стройных деревьев, и не верилось, что совсем рядом, всего в нескольких сотнях метрах позади, все было погублено облаком биофиксатора. Но я не решился остановиться, и гнал вездеход вперед еще полчаса, пока не достиг предгорий Южного Анарга. Лес - да и всякая вообще жизнь - кончился у подножия первых же холмов, и, отвезя вездеход на несколько сотен метров от его границы, я, наконец, остановился. Если бы не Гребнев, до сих пор лежащий без сознания в соседнем кресле, я тут же заснул бы в полном изнеможении. Но его необходимо было привести в чувство, и это придало мне сил.
Я
– Значит, струсил, инспектор. Бежать решил.
Я, наверное, изменился в лице, потому что он вдруг дернулся в сторону и приподнял руку, как бы ожидая удара. И я понял тогда, что действительно чуть не ударил его снова. Впервые в жизни я применил сегодня обездвиживающий прием против живого человека, не манекена, и вот, оказывается, готов был снова ударить его. Достаточно начать, достаточно хоть раз совершить что-то, противное прежде твоей человеческой природе, чтобы повторить это потом во второй, в третий раз оказалось совсем нетрудно. Достаточно только начать...
– Думай что угодно, - сказал я через силу, не глядя на него.
– Это теперь ничего не изменит.
Солнце - уже оранжевое - опустилось к самому горизонту. Кончался мой четвертый день на Кабенге - самый тяжелый день в моей жизни. И я вдруг понял, что как бы ни сложилась в дальнейшем моя жизнь, она уже никогда не будет такой, как прежде. Сегодняшний день положил границу всему, что было раньше, и то, что я продолжал существовать, не означало, что я его пережил. Потому что за этот день я стал совершенно другим человеком, и как бы я ни пытался, поступки мои, совершенные за этот день, никогда нельзя будет оправдать с позиций того человека, каким я был еще накануне. Предательству нет и не может быть оправдания, и наивно думать, что я хоть когда-нибудь сумею найти оправдания для себя самого, если не способен оправдаться даже перед этим мальчишкой. Чтобы стать предателем, достаточно предать один раз, и я вдруг поймал себя на чудовищной мысли, что мне лучше было бы остаться одному, чтобы не пришлось ни перед кем оправдываться. И эта мысль, само ее зарождение, сама ее возможность - я прекрасно понимал это - была самой страшной расплатой за предательство. Теперь каждый человек, пусть даже и не знает он ничего о том, что мне пришлось совершить, самим своим присутствием будет напоминать мне о том, что я сделал. И не было оправдания в том, что не сделать этого тоже означало совершить предательство.
Мы, оказываемся, живем в жестокое время.
Гребнев, сидевший до сих пор неподвижно, зашевелился. Краем глаза я видел, как он расстегнул фиксатор и, приподнявшись, уселся в нормальное положение. На меня он не смотрел. Я не знал, что он собирается делать, да
Гребнев, разбудивший меня, стоял совсем рядом. Света в кабине почти не было - лишь отсветы от немногих горящих на пульте индикаторов - и я видел только его темный силуэт на фоне звездного неба. Он о чем-то спрашивал, но смысл его слов до меня дошел не сразу, да и самих слов я поначалу совершенно не слышал. Наконец, голос его прорвал мое забытье:
– ...слышите меня? Инспектор, вы слышите меня? Инспектор...
Он говорил слишком громко, слова его гулко отдавались в голове, и я хотел прокричать ему, чтобы он замолчал сейчас же - но крика не получилось. И я лишь просипел громким шепотом:
– Замолчи...
Он услышал. Стало тихо. Я полностью пришел в себя.
Я потянулся к пульту, включил освещение кабины. Налил себе воды, выпил. Сразу стало легче. Он все так же молча стоял рядом, нависая надо мной всем своим двухметровым ростом.
– Что ты хотел?
– спросил я его.
– Надо ехать, инспектор.
– Куда?
– Назад, на биостанцию. Поймите, нельзя бросать их вот так. Вы же сами потом не простите себе этого.
Удивительно, он, оказывается, еще думал о моей душе.
– Ты садись, - сказал я ему, и он послушно сел на свое место. Он прочитал мою карточку, где было сказано все - и то, что мне обязаны оказывать содействие все без исключения, и то, что характер моего задания мог потребовать чрезвычайных действий, и то, что я должен был любой любой, там подчеркивалось это - ценой уцелеть и донести полученную информацию до Академии, и то даже, что в случае необходимости я мог сместить и заменить любого из сотрудников на Кабенге, вплоть до начальника базы, что я мог располагать на планете абсолютной властью - и он ничего не понял.
Мой документ ни в чем не убедил его просто потому, что он оправдывал поступки, которые в его глазах были недостойны человека. И я вдруг поймал себя на мысли, что завидую ему. Потому что в нем не было и не могло быть той ущербности, что позволила мне пережить этот день. Потому что он никогда не смог бы работать у Зигмунда.
Он не понял бы меня, даже если бы я смог рассказать ему все.
– Мы не можем вернуться, - сказал я ему.
– Я обязан выполнить задание. И потом, мы все равно ничем не в силах им помочь. Поверь, если я вернусь, там станет значительно опаснее. Потому что целят в меня.
– Это вы интересно говорите, - сказал он, не глядя в мою сторону. Этим можно что угодно оправдать. Цель оправдывает средства, так получается? Но почему же тогда мы-то живы?
– я ничего ему не ответил, и он продолжил: - Я же все видел - зачем вы лишили их связи в такое время? Зачем? Вы что, не могли спасти себя без этого? Вам что, нужно было, чтобы вместо вас погибали другие?
– Без этого они стали бы нас искать. Несмотря ни на что, они стали бы нас искать. Ты же знаешь, что так бы оно и было. Теперь они считают нас погибшими - а значит, у них больше шансов на спасение.