Наши души

Леденцов Иван

На чистом голубом небе появились звёзды, они играли друг с другом, догоняли, отскакивали, сплетались в чудном танце. Всё видимое и «думанное» постепенно переходило в диковинный мир, переплетая явь и вымысел, сплетаясь корнями ног и ветвями рук с самыми желаемыми и светлыми желаниями.

…Полуденное солнце, набравшись сил, припекало лицо лежащего на спине Ивана. Его руки всё так же были раскинуты в стороны, открытые глаза на умиротворённом лице играли в гляделки со слепящим светилом – кто первый моргнёт?

– Ну что, сынок, пора вставать?

– Ну, давай, – Петя сладко

потянулся рядом.

Иван с трудом повесил рюкзак на плечи:

– Только ты больше не уходи от меня никуда, ладно? А то я тебя чуть не потерял.

– Ладно, папа.

Иван еле волочил ноги и тщетно боролся с навалившейся дремотой, пытаясь приподнять тяжёлые, сползающие вниз, давившие на веки брови. Внезапно он остановился перед ручьём.

– Петь, смотри какой ручеёк! – Иван осторожно лёг на живот и припал губами к воде. Оторвался, чтобы перевести дух, и тут же, не успев толком отдышаться, снова впился в живительную влагу. – Вкуснотища!

Блаженство разлилось по сузившимся венам, наполнило кислородом изголодавшиеся капилляры, цветным узором проникло в мозг – Иван прозрел. Он слышал журчание воды под ухом, щебет птиц, гул поднимающейся стрекозы, взмах крыльев комара, дыхание ветра – всё слилось в гармонию вечно молодой природы. Иван скрестил под собой ноги и застыл в этой позе, слушая, ощущая и впитывая столь чудный мир. Капля воды дрогнула на кончике носа, сорвалась с высоты и шумно разбилась о сухой лист, разлетевшись мириадами искрящихся брызг.

Иван наполнил бутылку до половины – глубина ручья не позволяла большего, остальное добрал сложенными лодочкой ладонями.

– Ничего, сынок, нужно и ручками иногда поработать! А помнишь, как я тебя учил, если в лесу заблудишься? – Иван крепко закрыл бутылку и достал вторую. – Правильно, надо всегда идти по ручью, и он тебя обязательно выведет к людям! – очередная порция воды оказалась в бутылке, зажатой между колен. – Малюсенький ручеёк впадает в ручей побольше, тот в речушку, речушка в реку, та, в свою очередь, в озеро или море.

Иван припал к бутылке и шумно выдохнул скопившуюся усталость:

– А на берегу всегда селятся люди. Там, где вода и еда. Так мы с тобой и сделаем, сынок: пойдём к людям. Полный вперёд!

За сутки до этих событий

Иван тупо сидел на кухне и бормотал что-то нечленораздельное. Початая бутылка водки и банка огурцов были единственными его собеседниками.

В дверном проёме показалась жена:

– Ваня, может, хватит?

Иван наполнил стопку, оценивающе глянул на бутылку и вытащил из-под стола вторую:

– Может, и хватит, – взболтнул до «вьюна», внимательно присмотрелся к весёлому хороводу пузырьков, – думаю, должно хватить.

Изменённое сознание приносит с собой временное облегчение. В пьяном состоянии всё кажется не таким безысходным, как есть на самом деле. Это не то чтобы притупляло боль, нет, боль остаётся с тобой, но она уже не такая острая, не такая ноющая, не такая убийственная. Водка работает как естественный растворитель для мозга – она растворяет границы реальности, а когда нет границ, всё уже не так страшно.

– Да, Петь? Всё

ведь не так страшно? Это же всё не по-настоящему? Да? Ведь всё хорошо будет?! – Иван рассматривал и гладил фотографию сына. – Петь, а помнишь, как ты ночью надо мной глумился и уезжал на своей коляске-драндаске в Лондоне? А? Было ведь дело…

Иван усмехнулся своим воспоминаниям, выпил и налил ещё:

– Ну и чё? Сам такой! Трогаешь рукой! Нет-нет, не угадал – твою!

Иван разговаривал с сыном, смеялся, плакал и снова смеялся:

– Ничего, братан, прорвёмся, как нить…

Иван запрокинул голову, внимательно всматриваясь в одну точку. То ли потолок быстро приблизился, то ли сам Иван оторвался от дивана и полностью ушёл в его белизну, но всё ожило, начало меняться, становясь объёмным, словно было соткано из кучевых облаков. Из самой глубины этого белого цвета пролилась необычайно красивая музыка, её сила росла, становилась всё громче и громче и вскоре сделалась невыносимой. Вместе с музыкой, словно слежавшиеся хлопья пуха, от потолка отваливались и падали вниз большие куски белой материи. За ними неспешно проявлялся красочный и слепяще-яркий мир.

Петя крепко стоял на своих ногах, здоровый, загорелый и счастливый. Взмах рук, и большие геометрические фигуры появлялись в воздухе, крутились, поворачивались, соединялись. Что-то явно не стыковалось, и Петя смеялся, толкал воздух руками – фигуры растворялись в пространстве, гармонично впитываясь в окружающий мир, откуда и были взяты.

Петя плавно оторвался от поверхности, поднялся на десяток метров вверх, осмотрелся там, затем резко сманеврировал вправо, к причудливым скалам, вниз к изумрудной воде, закружился в радужном вихре и оказался на прежнем месте. Уверенный взмах рук, и куб, серебряный по краям с золотым отливом посередине, материализовался в пространстве. Улыбнувшись своему успеху, Петя направил куб в нужное место, чтобы незамедлительно сотворить точно такой же, потом ещё и ещё. Блоки соединялись между собой, гармонично встраиваясь в стены быстрорастущего здания, они предвосхищали неземную красоту будущего фасада. Невесомая фигура стремительно перемещалась, исследуя всё вокруг: на земле, под землёй, в воде и воздухе.

Повинуясь Петиной воле, в пространстве возникали всё новые фигуры из стекла, стали, драгоценных камней, дерева… Он полностью сосредоточился на созидании, лицо светилось уверенностью в конечном результате и прикосновении к Великой тайне. Петя изменял пространство.

Хлопья кучевых облаков, недавно открывшие этот новый мир, теперь собрались вместе, чтобы закрыть его. Облака уже не были лёгкими и белыми, они пропитались и набухли темнотой, как перед сильным ливнем. На неровной поверхности появилась маленькая точка, которая стремительно росла, и вскоре чёрная точка, окружённая тёмно-коричневым кругом, заняла всё видимое пространство. Масштаб изображения уменьшился, и картинка отодвинулась назад – теперь это не казалось точкой – огромный собачий глаз, в уголке которого дрожала слеза, преданно смотрел на Ивана. В пронзительном взгляде собаки читались боль, недоумение, готовность взять на себя часть этой боли и невозможность помочь беде.