Наши нравы
Шрифт:
Зачем она так простодушно-доверчиво глядела на него своими большими глазами? Этот кроткий, глубоко задумчивый взгляд стоял перед ним, словно моля о пощаде, нарушал обычное спокойствие духа и точно выбивал Бориса Сергеевича из седла.
Что-то сверлило внутри, неуловимая черточка залегла в глубине души. Напрасно Кривский старался заглушить какой-то внутренний шепот о только что совершенной пакости. Это было невозможно, по крайней мере на сегодняшний день. Задумчиво-восторженный образ простой девушки невольно восставал перед ним, и Кривский задумывался перед будущим.
Уж слишком непохожа на других богатых
Борис Сергеевич ехал в свое правление не в духе. Он чувствовал, что миллион недалек от него, и все-таки не мог спокойно наслаждаться близостью этого миллиона. Чувствовал, что надо шагнуть к нему, наступивши на молодую жизнь, которую так легко раздавить. В розах миллиона виднелись шипы. Под странным бархатным взглядом молодой девушки скрывалось что-то непонятное.
Из-под ряда цифр ведомости, лежавшей перед Борисом Сергеевичем, выглядывала русая головка невесты, и сквозь тихие разговоры его коллег слышался тихий, точно умолявший голос: «Я вам не пара».
Не пара! Но у тебя миллион!
Отказаться от него ради каких-то неясных сомнений, бродивших в голове умного человека, было бы слишком глупо. Откажется он, — другие охотники станут травить этого зверька, и во всяком случае зверек будет затравлен. Такие приданые в Петербурге попадаются редко, и кто устоит в этом неравном споре? Он по крайней мере не оберет ее, а другие оберут и сделают несчастным это доверчивое создание. Он постарается полюбить ее, будет всегда ласков и ровен с ней, сделает из нее вполне порядочную женщину и сохранит состояние. Она так молода, что перевоспитать ее, отучить от всех ее странностей нетрудно.
Обаяние близости миллиона невольно смягчило и взгляд Бориса Сергеевича на красоту молодой девушки. Прежде он находил, что она «не урод», а теперь черты ее лица принимали в его глазах более привлекательный вид. Он находил, что из нее разовьется недурненькая женщина. В ней что-то симпатичное, и если взяться хорошо за нее, то порывы ее пройдут, и она будет вполне приличной женой. Ну, разумеется, надо выучить ее одеваться.
Так мечтал молодой генерал, но все-таки сомнения волновали душу, и он с досадой думал, что сам он слишком стал нервен.
Под восторженным взглядом странной девушки скрывалось много страсти… Пожалуй, она слишком экзальтирована, и тогда…
Борис Сергеевич поморщился. На его красивом, безукоризненно приличном лице появилось недовольное выражение.
Прежде всего он требовал от жены порядочности и уменья понимать его. Скандала он трепетал. Сцен боялся. Он вырос в доме, где никогда не было сцен, и считал их принадлежностью мещанских семей и признаком дурного тона.
С женой могут быть объяснения, но сцен никогда. Сцены приличны только у пьяных мелких чиновников. Его жена должна быть на высоте положения, и если он сделал честь ее миллиону, то она должна помнить и никогда не забывать,
Сумеет ли дочь мужика встать на высоту, на которую поднимет ее Борис Сергеевич, и не будет ли она в его гостиной какой-то вывеской страдания или смешной, неловкой супругой, говорящей глупые тирады из последней книжки журнала?
Но, главное — зачем она так смотрит… Этот взгляд беспокоил Бориса Сергеевича, словно бы он предчувствовал, что с ним ему, умному и трезвому человеку, придется считаться.
Молчаливо сидел Борис Сергеевич за обедом и ни разу не улыбнулся, когда между соусом и жарким Шурка, заметив хорошее расположение отца, рассказал один из свежих анекдотов, только что пущенных в ход в клубе. Его превосходительство раза два снисходительно улыбнулся, слушая, как Шурка мило рассказал анекдот, и, прихлебывая портер, просил повторить пикантные места. Шурка был в ударе, и все весело смеялись. Две очень недурненькие барышни, дочери Кривского, сдержанно улыбались, и даже мисс Копп-Грант, чопорная англичанка с седыми буклями, — и та поджала свои губы, как бы считая неприличным ее достоинству выразить веселость более наглядным образом. Анна Петровна улыбалась и, когда кончил Шурка, просила Евгения Николаевича рассказать новости и в то же время зорко следила за его превосходительством и Борисом. Бросал на Бориса взгляды и старик. В его сердце все еще жила надежда, что Борис одумается и не сделает ложного шага.
После обеда он, по обыкновению, пошел подремать в своем кресле, но старику не дремалось. Он хандрил. В поступке своего сына он словно бы прозревал осуществление всего того, чего он так боялся и что он называл началом конца… Еще на днях он подал записку о реабилитации дворянства, но предчувствовал, что она не произведет большого впечатления в совете… Он становится уже стар, и положение выскользает из его рук…
Кто ж они, «новые» люди?
С болью в сердце старик подумал о Борисе, и какое-то больное чувство сжало его сердце при мысли о сыне.
Он проповедует какой-то компромисс между дворянством и необразованными купцами… Что же дальше? И вот старший его сын уже готов жениться на этой…
Его превосходительство вздохнул и как-то печально обвел глазами свой кабинет, где в течение пятнадцати лет он неотступно защищал идею дворянства, где нередко он просиживал долгие вечера, почерпая в английской истории подтверждения своих взглядов, изложенных в его многочисленных записках. Но он один… Сын его, на которого он возлагал надежды, — и тот…
А Шурка?
Совсем иные мысли пробегали в голове его превосходительства при воспоминании о Вениамине семейства. Горячим чувством отцовской любви охватило старика при имени Шурки, и все шалости «этого доброго мальчика» казались такими незначащими его любящему сердцу, что старик охотно прощал их ему. Шурка, правда, пороха не выдумает, но он славный, честный малый и будет хорошим слугой отечеству. Он не пойдет на компромиссы и не унизит себя неровным браком, о нет! И старику хотелось воплотить свои надежды, не сбывшиеся на старшем сыне, в этом милом, добром и беспутном Шурке… Теперь он еще слишком молод, но станет старше и, конечно, исправится… «Кто в молодости не кутил, — вспомнил старик. — И мы кутили, и мы делали долги, но это не мешало нам свято беречь честь…»