Наши за границей

Лейкин Николай Александрович

Николай Ивановичъ что-то промычалъ, но не пошевелился. Жена продолжала его будить:

— Вставай! Проспишь полъ-дня, такъ много-ли тогда намъ останется сегодня на осмотръ города.

— Сегодня не осмотримъ, такъ завтра осмотримъ. Куда торопиться? Надъ нами не каплетъ, — пробормоталъ мужъ.

— Нтъ, нтъ, ужъ какъ ты тамъ хочешь, а въ нмецкой земл я больше одного дня не останусь! Подемъ скорй въ Парижъ. Что это за земля, помилуйте! Ни позавтракать, ни пообдать нельзя настоящимъ манеромъ безъ телеграммы. Питайся одними бутербродами.

Къ суходенію я не привыкла.

Глафира Семеновна быстро встала съ постели и принялась одваться. Николай Ивановичъ протянулъ руку къ ночному столику, вынулъ изъ портсигара папиросу, закурилъ ее и продолжалъ лежать, потягиваясь и покрякивая.

— Да и сегодня прошу тебя сдлать какъ-нибудь такъ, чтобы намъ здсь можно было пообдать настоящимъ манеромъ съ говяжьимъ супомъ и горячими бифштексами или котлетами, — просила Глафира Семеновна мужа. — Здсь такой обычай, чтобъ обдать прозжающимъ по телеграмм,- ну, пошли имъ въ гостинницу откуда-нибудь телеграмму, закажи обдъ — ну, ихъ, пусть подавятся.

— Въ гостинниц-то, я думаю, можно обдать и безъ телеграммъ. Телеграммы только для станцій на желзныхъ дорогахъ, — отвчалъ мужъ.

— Все-таки пошли телеграмму. Расходъ не великъ, а по крайней мр, тогда пообдаемъ наврное… Телеграмму я теб сама напишу. Я знаю какъ… «Готель Берлинъ… Дине инъ фиръ уръ» — и потомъ нашу фамилію. Даже и не дине, — поправилась Глафира Семеповна. — Дине — это по-французски, а по-нмецки — митагъ. «Митагъ инъ фиръ уръ» — вотъ и все.

— Лучше-же прежде спросить кельнера. Я увренъ, что для Берлина телеграммы не надо, — стоялъ на своемъ Николай Ивановичъ.

— Ну, ужъ это спрашивать, такъ наврное перепутаешься. Скажутъ — да, а потомъ окажется, что нтъ, — и сиди голодомъ. Бда заграницей безъ языка. Вотъ ежели-бы мы говорили по-нмецки настоящимъ манеромъ…

— Вдвоемъ-то какъ-нибудь понатужимся.

— Намъ и такъ придется много натуживаться. Багажъ надо добывать, саквояжи и подушки разыскать. Да что-жъ ты валяешься-то! Вставай… Смотри, ужъ одиннадцать часовъ!

Глафира Семеновна возвысила голосъ и сдернула съ мужа пуховикъ. Мужъ принялся одваться.

Черезъ нсколько минутъ супруги умылись, были одты и звонили кельнера. Тотъ явился, поклонился и всталъ въ почтительной поз.

— Самоваръ, — обратился къ нему Николай Ивановичъ. — А тэ не надо. Тэ у насъ есть. Цукеръ также есть.

Кельнеръ глядлъ на него во вс глаза и наконецъ спросилъ:

— Thee w"unschen Sie, mein Herr?

— Не тэ, а просто самоваръ безъ цукеръ и безъ тэ. Глаша, какъ самоваръ по-нмецки.

— Постой… Пусть ужъ просто чай несетъ. Можетъ быть, самоваръ принесетъ?

— Да зачмъ-же, ежели у насъ есть свой чай?

— Ничего. Гд тутъ съ нимъ объясняться! Видишь, онъ ничего не понимаетъ изъ нашего разговора. Брингензи тэ на двоихъ. Тэ фюръ цвей.

— S"unschen Sie auch Brod und Butter, Madame? — спросилъ кельнеръ.

Глафира Семеновна поняла и отвчала:

— Я… я… Бродъ

и бутеръ. Да брингензи цитронъ, брингензи кезе… И бродъ побольше… филь бродъ… Я, Николай Иванычъ, ужасно сть хочу.

Кельнеръ поклонился и сталъ уходить.

— Постойте… Вартензи, — остановила его Глафира Семеновна. — Флейшъ можно брингенъ? Я говядины, Николай Иванычъ, заказываю. Можетъ быть, и принесутъ. Флейшъ брингензи, кальтъ флейшъ.

— Raltsleisch, Madame?

— Кальтъ, кальтъ. Только побольше. Филь…

Явился чай, но безъ самовара. Кипятокъ или, лучше сказать, теплую воду подали въ большомъ молочномъ кувшин.

— А самоваръ? Ферштеензи: самоваръ, — спрашивала Глафира Семеновна. — Самоваръ митъ угли… съ угольями… съ огнемъ… митъ фейеръ, — старалась она пояснить и даже издала губами звуки — пуфъ, пуфъ, пуфъ, изображая вылетающій изъ-подъ крышки самовара паръ.

Кельнеръ улыбнулся.

— Sie w"unschen Theemaschine.

— Да, да… Я, я… Тамашине, — подхватила Глафира Семеновна. — Вотъ поди-жъ ты, какое слово забыла. А вдь прежде знала. Тэмашине.

— Theemaschine haben wir nicht, Madame. Das wird selten gefragt bei uns.

— Нейнъ?

— Nein, — отрицательно потрясъ головой кельнеръ.

— Извольте видть, нтъ у нихъ самовара! Ну, Берлинъ! Въ хорошей гостинниц даже самовара нтъ, тогда какъ у насъ на каждомъ постояломъ двор. Ну, а кипятокъ откуда-же мы возьмемъ? Хейсъ вассеръ?

— Hier, — указалъ кельнеръ на кувшинъ.

— Здсь? Да это какой-же кипятокъ! Это просто чуть тепленькая водица. Даже и паръ отъ него не идетъ. Намъ нуженъ кипятокъ, ферштеензи — кипятокъ, хейсъ вассеръ. И наконецъ, тутъ мало. Тутъ и на дв чашки для двоихъ не хватитъ, а мы хотимъ филь, много, мы будемъ пить по пяти, по шести чашекъ. Ферштеензи — фюнфъ, зехсъ тассе.

— Брось, Глаша. Ну, ихъ къ лшему. Какъ-нибудь и такъ напьемся. Видишь, здсь въ Нметчин все наоборотъ, все шиворотъ на выворотъ: на перинахъ не спятъ, а перинами покрываются, кипятокъ подаютъ не въ чайникахъ-арбузахъ, а въ молочникахъ, — перебилъ жену Николай Ивановичъ.

— И обдаютъ по телеграммамъ, — прибавила та. — Геензи, — кивнула она кельнеру, давая знать, чтобы онъ удалился, но вдругъ вспомнила и остановила его. — Или нтъ, постойте. Намъ нужно получить нашъ багажъ со станціи. Багаже бекоменъ. Вотъ квитанція… Хиръ квитанцъ, — подала она кельнеру бумажку. — Манъ какъ?

— O, ja, Madame, — отвчалъ кельнеръ, принимая квитанцію.

— Ну, такъ брингензи… Да вотъ еще квитанцъ отъ телеграмма… Виръ хабенъ… — начала Глафира Семеновна, но сейчасъ-же остановилась и, обратясь къ мужу, сказала:- Вотъ тутъ-то я и не знаю, какъ мн съ нимъ объясниться насчетъ нашихъ саквояжей и подушекъ, что мы оставили въ позд. Ты ужъ помогай какъ-нибудь. Хиръ телеграмма. Виръ хабенъ въ вагон наши саквояжи и подушки ферлоренъ. То-есть не ферлоренъ, а геляссенъ въ Кенигсбергъ, а саквояжи и подушки фаренъ имъ Берлинъ.