Наши зимы и лета, вёсны и осени
Шрифт:
Он не забывал напоить себя чаем и, порывшись в шкафу и холодильнике, найти что-нибудь вкусненькое, припасенное для тебя. Правда, он забывал напоить чаем тебя… Однажды я не выдержала. «Здесь не изба-читальня!» Он искренне удивился: «Не могу же я тратить время зря…»
Я хотела дать ему возможность проявить себя, чтобы хоть как-то утвердить его в твоих глазах: «Поставь нам, пожалуйста, звонок на дверь»… Запах горелых проводов долго не выветривался из дома, а всем знакомым ты весело сообщал: «А папаборя чуть пожара нам не сделал!»
Я хотела дать ему возможность сделать
А потом ты долго болел, и врачи посоветовали свозить тебя на юг, погреть на солнышке. Денег не было. Кое-что давала мама, что-то я должна была получить за рецензии, но полсотни, как ни крути, взять было неоткуда. И когда в очередной раз папаборя нанес нам визит, я с трудом выговорила: «Дай нам, пожалуйста, взаймы рублей сорок. Через месяц верну». О, что тут началось!… Ты с удивлением и опаской смотрел на человека, бегающего по комнате, размахивающего руками и захлебывающегося гневным монологом… Он кричал, что у него нет ни копейки, что он сам весь в долгах, – это было так скучно… Вспомнилось, как принесла тебя из роддома, а в доме не оказалось… пелёнок! «У меня нет денег на пелёнки!» Анекдот.
…Когда мне надоело это мельтешение перед глазами и эти крики с пеной у рта: «Как тебе могло прийти в голову просить у меня денег?!», я сказала: «Это была шутка». Я вышла в прихожую, где стояли его туфли, открыла дверь и выбросила их за порог. Вслед за своими башмаками выкатился папаборя…
Когда дверь за ним захлопнулась, ты сказал: «Пусть он к нам больше не приходит».
Он и сам не появлялся очень долго. И вот теперь эта встреча у киоска. Значит, ты ничего не забыл, и твоё решение было твердым. Ты сделал свой выбор.
…Первое, что поразило меня, когда я приехала двенадцать лет назад в Москву, были справочные бюро. В окошке – реклама: «Вы можете узнать адрес любого жителя любого города…» Неужели так просто? Город я знала, год рождения приблизительно тоже. Неужели так просто?
Через десять дней мне выдали бумажку с адресом. Это было невероятно. Несколько дней собиралась с духом. Неужели можно написать ему письмо и получить ответ? Письмо от отца! Невероятно…
Сидела на почтамте, рвала одну страницу за другой. Наконец, написала совсем коротко и бодро, что живу я хорошо, что наша семья переехала в Москву и я поступаю в институт. Через неделю пришёл ответ. Я его читала в том же гулком и прохладном зале почтамта на Кировской. Письмо было полно восклицательных знаков, радости, удивления и благодарности. Я почувствовала укол ревности, узнав, что там, в Одессе, у меня есть ещё две сестры. В ответ написала, что у меня тоже есть сестра, замечательная девочка, что родители нас обоих очень любят, и вообще у меня всё прекрасно.
За вторым письмом пришла через три недели. Сдавала экзамены. «Ну, где же вы были, девушка?! Почему вы так долго
Пальцы не слушались, когда вскрывала конверты… В каждом: «Где ты? Почему ты не приходишь? В адресном столе нет твоего адреса. Неужели мы так и не увидимся?…» «Через час мой поезд… Неужели я так и уеду, не увидев тебя?…»
Он уехал. Мы так и не увиделись. Мы написали друг другу ещё пару писем, но с каждым разом писать было всё труднее: сведенья друг о друге исчерпались, а говорить о главном мы оба боялись. Я хотела, но не решалась задать ему один, очень мучивший меня вопрос, а отец, я чувствовала это по нарочито бодрой интонации его писем, боялся его услышать. Мы ходили вокруг да около. В сердце было одно, а на бумаге выходило совсем другое.
Эта игра в непринужденность вскоре утомила нас, и переписка наша стала увядать…
Где-то жил отец, теперь это «где-то» обрело конкретные очертания. Можно было даже помечтать: когда-нибудь сяду в поезд… Отец писал, что прекраснее всего Одесса осенью. А ещё она необыкновенно хороша в мае, когда цветут каштаны и белая акация… Он звал меня в гости.
Мое сообщение о том, что я хочу съездить к отцу, домашние восприняли болезненно. Настолько болезненно, что мне пришлось отказаться от этой мысли. Если не навсегда, то во всяком случае надолго.
В Одессу я не поехала. Объяснить отцу причину я не могла. Переписка наша, не успев стать жизненной необходимостью, увяла окончательно…
…И вот я стою под окнами операционной – там, в Риге, в апреле, в клинике Страдыня…
Операционная на низком втором этаже. Окна огромные и не закрашенные. Я вижу хирургов и медсестер. Они видят меня. Изредка кто-нибудь из них машет мне рукой: мол, не стой здесь, иди! Но я стою и не ухожу.
Операция идёт уже седьмой час. На операционном столе – мой отец. Уже сменилась бригада хирургов, и солнце поднялось высоко над кронами старых деревьев, а я всё стою под этими окнами, скованная ожиданием.
Резкий ветер поднимает холодную, едкую пыль.
Не могу двинуться, не могу оторвать взгляда от окон, кажется, стоит мне отлучиться со своего поста – и случится что-то непоправимое.
Оглушительно кричит вороньё… И всё это терзает и мучит – и яркое солнце, и пыль, и птичьи крики. Клиника Страдыня. На окраине Риги.
Мы не виделись с отцом семнадцать лет…
Последняя наша встреча, когда это было? В Оренбурге, тогда он ещё назывался Чкалов. Мне семь лет. Отец подошёл ко мне на улице, когда я, выйдя из дому, направлялась в школу. Я не сразу узнала его, ведь до этого мы уже года два не виделись, и я успела забыть его голос, его лицо и привыкла другого мужчину называть папой. Но ласковое, незабытое «доця» (так называл меня только отец) вернуло мне память…