Наши знакомые
Шрифт:
Жуя ртом, не зная, что сказать, он обнял ее за плечи и осторожно повел к столу. Она двигалась покорно и горестно, закинув голову назад и по-прежнему плача.
— Сюда, — бормотал Пюльканем, — сюда, я вам сейчас водички дам перекипяченной… Ну будет вам, Антонина Никодимовна… Дать вам водички, скажите, дать? Ну скажите же, господи…
Она кивнула и, садясь, прижала руки к груди таким отчаянным и детским жестом, что Пюльканем вдруг совсем растрогался и, перебирая ногами на одном месте, принялся просить прощения.
— Ну
Кряхтя и хлюпая носом, Пюльканем опустился на колени и, взяв ее руки в свои, присел на корточки и наконец побежал к себе за «перекипяченной» водой…
Напоив Антонину, он отвел ее на кровать и сел возле. Она как-то сразу перестала плакать, вытерла, лицо о подушку и, улыбнувшись, все еще дрожащими губами тихо сказала:
— Вы не думайте, я не о том. Это что, это глупости…
— Так о чем же?
— Это глупости, глупости, — повторяла она, не слушая и вздрагивая всем телом, — это глупости, я не о том… Так тяжело мне вдруг стало, так тяжело… Пойдите умойтесь, — добавила она, — у вас все лицо, как у зебры, исполосовано. И на носу кровь… Смотрите-ка, сколько крови на носу… Вот у вас опять из носу капнуло. Ну, идите же!
Легонько толкнув его в спину, она повернулась к стене и закрыла глаза.
Когда Пюльканем возвратился, она, не оборачиваясь, таким голосом, будто разговор и не прерывался, попросила не сердиться.
— Ведь я не нарочно, — тихо, в подушку говорила она, — просто не нарочно, понимаете? Тогда зуб вам выбила нарочно, а сейчас нечаянно, совсем, совсем нечаянно, вы не думайте, что мне вас хотелось ударить, ведь я вас больно зашибла?
— Больно…
— Ну вот видите, — как в забытьи, ровным и печальным голосом говорила Антонина, — видите! Это так подошло, минуточка такая подошла, мне возьми да и покажись, что вы все мои несчастья. А ведь не вы?
— Не я.
— Знаю, знаю, что не вы, вот устала я очень, а тут так случилось…
Ему казалось, что она бредит. Он наклонился и посмотрел ей в лицо. Ее щеки порозовели, скошенный темный зрачок горячо блестел.
— Вам, может быть, нездоровится? — спросил он. — Я вам могу хинина дать…
— Не надо мне хинина, — тихо сказала она и вздохнула.
Потом Антонина закрыла глаза.
Пюльканем спокойно и ласково, как делывал это отец, гладил ей плечи.
— Бот спасибо, — совсем тихо сказала она, — вы точь-в-точь как папа, только он еще и песенку пел — знаете эту? «Слон, слон», а потом что-то вроде «у реки». Знаете?
— Нет, не знаю.
— А у вас дети есть?
— Есть.
— Мальчик или девочка?
— Девочка, Нюся.
— Большая?
— Так себе. На три года… Очень красивенькая, розовенькая, умненькая. И очень
Она задремала под его рассказ, и Пюльканем, заметив, что Антонина уснула, замолчал.
Он сидел около нее молча довольно долго — больше часа — и все поглаживал ей плечо.
Его лицо опухало.
Иногда он трогал то щеку, то затылок, то шею, то подбородок и испуганно отдергивал руку: пальцы не узнавали знакомые места, лоб стал иным, более выпуклым, но зато и кривоватым, левая щека отекла книзу, на виске что-то вздулось и на ощупь казалось слишком уж теплым…
Антонина спала так тихо, что Пюльканем даже нагнулся поближе к ее лицу — он не слышал ее дыхания…
Острое, горячее, худенькое ее плечо жгло ему ладонь. Он поднялся, потушил свет и, вернувшись, сел поудобнее, поближе к Антонине, и вновь принялся гладить…
Посапывая носом и с тоненьким звуком глотая сухой воздух, Пюльканем поглаживал ее плечи, спутанные мягкие волосы, ее худую руку…
Вдруг он нечаянно коснулся пальцами ее шеи и тотчас же отдернул руку, но вскоре опять дотронулся, и уже намеренно. Шея была горяча, слаба и так тонка, что он мог, пожалуй, обхватить ее своими пальцами… Где-то около горла нежно и равномерно бился пульс — он подержал ладонь и ладонью послушал трепетание жизни…
Ему стало жарко.
Жуя губами, он наклонился к самому лицу Антонины и, воровато поцеловав ее в маленькое ухо, сейчас же отпрянул назад.
Так же, как в тот раз, когда выбила ему зубы, Антонина села на постели.
— Тонечка, — слабо зашептал он, — Антонина Никодимовна…
Не отвечая, она зажгла свет, зажмурилась, поправила платье и поднялась. Ее верхняя губа припухла, все лицо горело, но глаза были спокойны. Она даже не смотрела на Пюльканема. А он испугался. Впервые испугался так всерьез.
— Это сильнее меня, — нарочно жалобно сказал он. — Я понимаю, что мои поступки по отношению к вам дурны, но это зов, зов страсти…
И, что-то перепутав, он добавил:
— Это Пан меня зовет, понимаете, Тонечка?
Она молчала.
Тихонько, стараясь быть совсем незаметным, он ушел в свою комнату; в конце концов это могло кончиться плохо: если узнают на службе, то при первой же чистке соваппарата…
Через несколько минут Антонина, не постучав, вошла к нему и звонким голосом сказала:
— Вот что. Сейчас я заколочу вашу дверь гвоздями, а если вы все-таки заберетесь ко мне, то я пробью вам голову этим молотком. Вот этим!
И показала ему большой, очень красивый, блестящий молоток на длинной ручке.
— И, кроме того, напишу вашей жене, — добавила Антонина. — У меня есть ее адрес: Воронеж, Маркса, восемь. Так?
— Так! — кивнул Пюльканем. И втянул голову в плечи. А потом долго смотрел, как из двери с легким шорохом и треском вылез сначала один, потом другой, потом третий, четвертый, пятый гвоздь…