Наши знакомые
Шрифт:
— У нас все очень примитивно, — говаривала Женя. — Знаешь? Даже грустно иногда делается. Вот до чего мне хочется, чтобы Иван уговаривал: «Женечка, подожди годик-другой, потом вместе рука об руку…» Никогда! А попробуй я сейчас передумать — знаешь, на всю жизнь запрезирает.
И спрашивала:
— Твой Альтус тоже такой?
— Альтус удивительный!
— Ну еще бы!
На следующий день Антонина вернулась из института поздно — работала в лаборатории, потом было общекурсовое собрание, после собрания ей пришлось съездить в здравотдел и вновь вернуться в институтскую
Позвонила Антонина очень коротко и тихо, но Женя ей отворила мгновенно, — видимо, никто еще не ложился.
— Не спите?
— Нет. Ты что — из института?
— Ага.
— И нигде больше не была?
— В здравотделе была.
— А больше нигде?
— Ну тебя! — сказала Антонина. — Где же мне еще быть?
Женя подождала, пока Антонина разделась, и опять спросила:
— Ты совсем ничего не знаешь?
— Какая-то ты непонятная, — сказала Антонина. — Случилось что-нибудь?
— Да.
— Что? Алексей?
Женя закурила, осторожно подула на огонек спички и взглянула на Антонину.
— Пал Палыч повесился вчера ночью.
— Насмерть?! — воскликнула Антонина.
— Да. Умер. Только ты, пожалуйста, не терзайся, здесь ты не виновата.
Антонина молчала, сжав щеки ладонями.
Тихо скрипнула дверь, вошел Сидоров в шлепанцах, взъерошенный, со стаканом чаю в руке.
— Откуда вы это узнали?
— Поля туда нынче поехала за каким-то наматрасником.
— Я туда сейчас поеду.
— Нет! — угрюмо сказал Сидоров.
— Почему?
— Потому что незачем.
— Но ведь я… я виновата!
— С чего это ты взяла? — глядя на Антонину исподлобья, спросил Сидоров. — У него вся жизнь не вышла, с самого начала не туда пошел, и ты в этой жизни только частность, одно из звеньев, тоже лопнувших. Рвалось все, за что ни брался, а рвалось потому, что главного, основного, решающего — никогда не было. Для него такой конец естествен.
— Удивительно вы просто рассуждаете! — воскликнула Антонина. — Человек решился убить себя, а вы…
— Ну и пусть! — с суровой усмешкой прервал ее Сидоров. — Пусть! Ты сейчас пойдешь своими категориями рассуждать, что он-де был неплохой и даже хороший человек, но меня этим, Антонина Никодимовна, не проймешь, потому что хорошим человеком он был для себя, а не для других. А люди в с в о ю п о л ь з у хорошие меня совершенно не интересуют. Ты уж меня прости, дорогуша!
Антонина вздрогнула:
— Ужасно! Повесился!
— Ужасно! — тихо согласилась Женя. — Кстати, недостача там какая-то у него в ресторане, на большую сумму. Ваня говорит, все равно бы арестовали. Двое были уже арестованы. Двое, да, Иван?
— Двое, — думая о своем, подтвердил Сидоров. — Да, в сущности, это значения не имеет…
Он ушел, Женя осталась с Антониной.
А утром пришло письмо с того света от Пал Палыча. Антонина долго не могла понять ни слова, тряслись руки. Письмо было пьяное, дикое и отчаянное, с ругательствами,
— Кончено с этим! — сказала Женя, прочтя письмо. — Все! Помнишь, как ты мне хорошо и точно рассказывала о том ощущении, которое не покидало тебя по пути в Батум: «Моя земля!» У него не было этого ощущения, он прожил всю жизнь только для самого себя, и ты ему была нужна не как ты — Тоня, а для него, только для него, и он погиб. Тут ничего не поделаешь…
К ранней весне на массиве уже работали механизированные прачечные, два душевых павильона, маленький ночной санаторий. На проточное озеро привезли на двух грузовиках лодки — была организована лодочная станция. Были и байдарки — пять штук. Еще не стаял снег, еще не разошлись весенние туманы и лед не прошел с Ладоги, а уже на озере красили деревянный павильон — филиал вишняковского пищеблока. Павильончик был уютный, спускался к самой воде террасами, с лодки можно было соскочить и «на короткую руку (как говорил Вишняков) сосисочки съесть, или яишенку, или даже шницелек — после гребли отлично проходит».
— С монументальностью слабовато! — говорил Сема Щупак Заксу. — Сюда бы пилястры или там мраморную колоннаду типа старика Нерона.
Насчет монументальности, грандиозности и созвучности не переставали острить.
В марте товарищеским судом судили рябого паренька Шуру Кривошеева. Зал был полон, народ гудел от негодования. Шура, выпивши водки с пивом, бессмысленно и глупо срубил две молодые березки в юном и милом парке массива. Судьи — Сивчук, Вишняков, Щупак и Антонина — вынесли решение необычайной мудрости: Шуре Кривошееву надлежало для искупления своей вины одному посадить двести молодых березок, по сто за каждое убитое дерево.
Отстроили до конца школы, полным ходом развернулись работы по строительству больницы. Все было скромное, «без фонтанов и исаакиевских соборов», как говорил Сидоров. И непрестанно, на субботниках и воскресниках, сажали деревья — собственные, — так придумал Сема, и его идея очень привилась на массиве. Деревья принадлежали квартирам, поодиночке — жильцам, детям, пищеблоку, лодочной станции, комбинату, Егудкину, Сивчуку, Антонине…
В апреле трамвайную петлю провели к самому массиву, и Сидоров заставил управление городских железных дорог выстроить на петле добротный павильон для пассажиров.
На первомайской демонстрации Сидоров уже шел в колонне слушателей Промакадемии.
Антонина тоже была на демонстрации — пошла со школьниками, пионерами и октябрятами своего массива.
С утра, очень рано, она оделась во все белое, туго зачесала волосы и зашла на комбинат посмотреть на Федю, как он выглядит. Он уже был барабанщиком, и она купила ему такие точно синие, с белой полосочкой носки, как видела тогда на том курносом, круглоголовом мальчике.
Федя вышел к ней очень возбужденный, весь раскрасневшийся, сказал: «Подожди» — и опять исчез. У комбината стояли грузовики — огромные, разукрашенные, на них ребята должны были ехать на демонстрацию.