Наши знакомые

Герман Юрий Павлович

До сумерек они просидели в куполе, то молча, то разговаривая. Альтус курил и глядел на озеро. Без пояса и портупеи, в сандалиях и галифе, с расстегнутым воротником френча, загорелый и растрепанный, он выглядел иначе и лучше, чем в городе.

— И в стружках ты весь, и в паутине, — говорила Антонина. — Ну что это, Леша? Как маленький.

Ей доставляло удовольствие так ему выговаривать и, не торопясь, снимать пальцами с френча маленькие белые стружки и паутину.

— Вот еще здесь, — говорил он, щурясь, — видишь,

на рукаве… Да ну, не здесь…

Внизу, набегая на песчаный берег, шипело и плескалось озеро. Чистым и звонким голосом кричал Федя. К вечеру стало ветрено, и стекла под мягкими ударами ветра с озера тихо и печально заныли.

Потом, когда совсем смерклось, Антонина сидела на крыльце, завернувшись в платок, и смотрела, как в серой воде плавают Альтус и Тарасов. Альтус плавал далеко от берега, его светлая голова едва виднелась, он что-то кричал Тарасову веселым и сильным голосом, а тот кудахтал, как курица, и, держась рукой за корму лодки, бултыхался на одном месте, в бухточке.

Федя, точно обезумев, летал от берега к матери и от матери опять к берегу.

— Мама, я тоже хочу! — вопил он, дергая Антонину за платок. — Ну, ведь не глубоко, на самом бережку, на самом бережку, слышишь, мама? Вон тут вот, с краю в бухточке, возле лодки, где Тарасов, и из бухточки не вылезу, честное слово. Да ты сама посуди — бухточка все равно как ванна… Мама, а мама?

Он весь дрожал от возбуждения, глаза его светились, как у волчонка, от него уже пахло смолой, лодками, озером…

Альтус в трусах, блестящий от воды, подошел к ней и, не спрашивая, поднял Федю на воздух, раздел его, посадил на широкое плечо и, насвистывая любимый свой марш, медленно пошел в воду. Сначала вода была ему до колен, потом до бедер, потом до груди… Федя все сидел на плече и, схватив Альтуса за волосы, восторженно верещал…

— Плыви! — вдруг крикнул Альтус и швырнул Федю в воду.

Антонина охнула и бросилась к берегу.

Никого не было видно — ни Альтуса, ни Феди.

Через минуту Альтус появился опять. Теперь он держал Федю рукою под грудь, и Федя громко бултыхал в воде руками и ногами.

— Ты с ума сошел, Леша! — кричала Антонина. — Сейчас же пусти его!

Тарасов прыгал на берегу на одной ноге, вытряхивая воду из уха.

Чай пили поздно на террасе при свечах. Федя жевал хлеб с маслом и, болтая под столом ногами, рассказывал:

— Это мы договорились так с Лешей, чтобы тебя напугать. Как будто он меня бросает, а я делаюсь утопленником. А Леша меня на самом деле держал за плечо. Ты небось не слушаешь, мама?

— Слушаю, не болтай, пожалуйста, ногами.

Антонина пила свежее, вечернего удоя молоко, разливала чай и делала бутерброды — и все пугалась, что это сон.

«Леша, — порой про себя произносила она, — Лешенька».

Он чувствовал на себе ее взгляд, поворачивался к ней и спрашивал глазами. «Ничего, —

глазами же отвечала она, — просто так».

Он спокойно жевал, спокойно протягивал ей свой подстаканник. Она наливала ему — как он любил, крепко, до черноты, и не клала сахару, он пил без сахару — горячий черный чай. В правой руке он держал подстаканник, пальцами левой легко и беззвучно выбивал по столу такты марша. Ей доставляло удовольствие смотреть на его пальцы и повторять про себя те слова, мотив которых он выстукивал, — это было похоже на сокровенный разговор двоих в большой комнате.

Иногда ею овладевало какое-то особое, почти истерическое состояние. Временами она поглядывала на него, произнося про себя, как заклинания, слова:

«Вот посмотришь на меня, посмотришь, посмотришь…»

И он смотрел.

В следующую минуту она начинала что-нибудь рассказывать с таким расчетом, чтобы он непременно вмешался.

И Альтус вмешивался.

Он просил у нее бутерброд с колбасой.

— С сыром, — говорила она и смотрела ему в глаза.

— Вот чудачка, — начинал он и вдруг соглашался и говорил, что действительно сыр вкуснее.

— Вкуснее, — кивала головой Антонина. Щеки ее горели, глаза светились, но бутерброд она протягивала с колбасой.

Альтус уже не удивлялся. Он понимал все.

— Психические, — недоумевал Тарасов.

Иногда она принималась загадывать: раскрывала наугад книжку и читала седьмую строку сверху слева:

«Не может быть сомнения, что, чем более учили человека, тем менее он должен был знать…»

И мучилась: фраза была непонятной.

Название тоже ничего не говорило: Бокль, «История цивилизации в Англии».

Вообще постоянно загадывала, кто первый встретится, мужчина или женщина; а если уже видела, что мужчина, то загадывала, сколько ему лет — до сорока или за сорок.

Загадывала на номера трамваев, на телефонные звонки, на часы: если еще нет семи часов, то да, если уже есть — нет.

И бледнела, если семи часов еще не было, или телефон звонил не так, или показывался не тот трамвай…

Выкурив после ужина папиросу, Тарасов уехал в город. Вдвоем они стояли на крыльце, пока он разворачивал машину, и долго смотрели вслед на красные огоньки сигналов.

По-прежнему шипело озеро.

Теперь в темноте казалось, что никакого озера нет, а что там просто кто-то дышит и переминается с ноги на ногу, большой и тяжелый, как слон.

На спасательной станции пробили склянки. Мертвые и злые, точно лопающиеся, звуки долго метались над озером. Антонине стало страшно. Она молча прижалась к Альтусу. Он обнял ее за плечи, и тотчас же она почувствовала на своем лбу его прохладную, сильную ладонь. До поздней ночи они ходили по берегу, по рощице, по пыльной дороге и целовались. Он обнимал ее за плечи и порою заглядывал ей в лицо.