Шрифт:
Глава 1. Дом, милый дом
Я, как обычно по пятницам, сидел за стойкой бара со стаканом рома в руке. Какой по счету стакан, что был за бар – трудно сказать. Специально стараюсь уходить как можно дальше от дома, всегда в разном направлении. Шагаю, не разбирая и не запоминая дороги, пока не достигаю заветной цели: самого захолустного заведения, которое можно найти в пятничный вечер после полуночи. Одно из преимуществ больших городов – таких мест навалом, и при желании всегда найдешь что-то новое, но по сути, такое же злачное и до неприличия обыденное.
Во время своих пятничных вылазок я не ищу приключений: ни драк, ни романтических
Вибрация телефона в кармане куртки ненадолго вывела мозг из алкогольного дурмана. Номер незнакомый. Кому понадобилось звонить в половину второго ночи? Обычно я не отвечаю на звонки от неопределенных абонентов, но к тому времени уже успел изрядно опьянеть, так что идея поговорить с очередным майором полиции Наебайло, беспокоящегося о сохранности моих финансов, показалась забавной.
В трубке раздался низкий, глубокий мужской голос, но в тот момент, начисто лишенный интонационных красок. Я сразу узнал его, хоть и прошло двадцать лет. Голос моего старшего брата молниеносно прогнал весь хмель из головы и заменил его хаотичными, словно меняющиеся картинки в калейдоскопе, воспоминаниями. Такими же яркими, быстрыми, но одновременно тяжкими и безрадостными. Сломанная в юности ключица неприятно заныла. Брат безэмоционально сообщил, что наш отец скончался (туда ему и дорога), перед смертью оставив завещание, с которым его дети (оставшиеся трое из пяти) смогут ознакомиться после поминок, собравшись в семейном доме.
«Похороны назначены на вторник. Тебе здесь не рады, но последней волей отца было собрать нас всех, и я бы тебе не советовал ею пренебрегать». – Голос брата стал угрожающе глухим, как тихое рычание волков, обитающих в тех местах, где я вырос.
После связь оборвалась.
Резко стало нечем дышать. Легкие сжались в два крошечных лепестка, не давая сделать вдох. Как тогда… на болоте. Мне нужно на воздух.
Не помню, как вышел из бара и где бродил остаток ночи. Рассвет застал меня на берегу Невы, недалеко от Кунсткамеры. Какая ирония: «урод в семье» оказался рядом с коллекцией уродов Петра Великого.
***
Мною было принято решение лететь. Нет, меня не напугала явная угроза в словах брата, он более не вызывал того трепета, от которого сводит конечности. Я хочу поставить точку. Хочу увидеть его тело в гробу и наконец осознать, что все закончилось. По-настоящему. Навсегда. И еще… я так ни разу не был на их могиле, а это последнее, что от них осталось, во всяком случае, единственное, до чего можно дотронуться.
***
Самолет приземлился точно по расписанию. Транспорт в деревню, где прошли мое детство и отрочество, ходит еще реже, чем Летучий Голландец всплывает на поверхность в «Пиратах», поэтому я сразу поймал такси. Пейзаж менялся очень быстро: позади остались крохотные магазинчики, кирпичные и деревянные здания, обветшалые автобусные остановки, мигом переносившие рискнувшего забраться так далеко в советское время. Деревья росли выше и чаще, закрывая почти все небо. Листья больше не переливались сочным зеленым цветом, они постепенно приобретали иссиня-серый оттенок.
Таксист высадил меня на подъезде в деревню – дальше ехать не представлялось возможным. Я вышел из машины и вдохнул полной грудью сельский воздух. Он не изменился: свежий, с ноткой
***
Дом моей семьи находится на высоком холме, достаточно далеко, с другой стороны деревни. Позади дома, снизу от холма, простирается топкое болото. Что за ним – никто бы не смог дать ответа: место то – гиблое. Да и к нему в гости деревенские без надобности предпочитали не захаживать. Вокруг дома всегда стоит туман, в зависимости от времени года, он либо густеет, либо чуть рассеивается. Когда бушует непогода, кажется, молнии так и норовят попасть в крышу, но из-за тщетности попыток, в бессильной ярости неистово бьют в землю, освещая ярким холодным светом полумрак вокруг дома. Современный Грозовой перевал, перекочевавший из СССР в постсоветское пространство. Он специально выбрал это место для постройки – ничто не должно было отрывать его и его семью от труда на земле и молитв.
Погруженный в свои мысли, я не заметил, как прошел деревню и приблизился к холму. Как и двадцать лет назад, дерево, изуродованное молнией, продолжало стоять рядом с домом, протягивая мертвый ствол, теперь больше похожий на обнажившийся скелет, к небу.
Шаг. Дышать становится тяжелее.
Молния бьет в дерево. Крепкая рука со всей силы бросает меня на землю.
Еще шаг. Меня знобит. Зубы выстукивают барабанную дробь.
Острая, нестерпимая боль в плече, и из глубины легких вырывается вопль, слетающий с губ пронзительным визгом.
Тупые рези в животе заставляют остановиться и, скорчившись, присесть.
Жестокий удар в живот обрывает мой визг. Резко перестает хватать воздуха. Мне нечем дышать.
«Молись, встань на колени и молись, греховное отродье!»
«Подняться!» – Приказываю себе. – «Вслух! Сосредоточиться на собственном голосе!»
«Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен….»
«Бог покарает тебя, грешник!»
«Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем…»
«Черти утащат тебя в ад!»
«То ль, как рощу сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь».
Дыхание выравнивается. Я встаю в полный рост, и кулаки непроизвольно сжимаются. В сумерках отчий дом смотрит на меня пустыми глазницами темных окон.
Дом, милый дом.
Я готов.
Глава 2. Дороги, которые нас выбирают
Я остановился на полпути к дому. Сейчас мне там быть необязательно. Меня очень давно ждут в другом месте.
Кладбище располагалось вблизи леса, такого густого и темного, что даже опытные деревенские грибники не рисковали заходить вглубь при свете дня, а уже надвигалась ночь. В лесу обитали волки, и порой селяне могли слышать вдалеке их протяжный вой. Впрочем, я не припомню, чтобы волк напал здесь на человека. Только если с наступлением холодов они могли попытаться загрызть забытую по пьяни во дворе скотину, как это случилось в двухтысячном году. Дед Архип сам был виноват. Не рассчитал с горилкой, заснул раньше, чем запер дверь в сарай. Проснувшись поутру, пошел доить свою Машку, а доить уже было некого. Горевал тогда дед Архип сильно: корова, считай, кормилицей его была, да к тому же стельная.