Наследие
Шрифт:
— Неплохая мысль.
— Нет, Луи. Нельзя, понимаешь? Не сейчас. Я уже один раз ушел от дел, и до сих пор не разобрался с последствиями. Я не могу снова оставить дело незаконченным!
— А все-таки подумай…»
Лафонтен погасил окурок и достал вторую сигарету.
Тупик. Хоть думай, хоть не думай. Обойтись без посторонней помощи не удастся.
Как зло посмеялась над ним природа, заставив бояться игл и шприцев больше, чем пуль! Но разве не может у него быть хоть одной маленькой слабости?..
*
…О
Матери своей он не помнил, знал ее только по фотографиям и рассказам отца. От него же впервые услышал об Ордене и Бессмертных — в тринадцать лет. И тогда решил, что точно знает свое будущее.
Но потом была война.
Мир, казавшийся таким прочным и незыблемым, рухнул. Потом — арест и смерть отца, заподозренного оккупантами в связях с Сопротивлением. Собственное бегство из дома, партизанский отряд, скрывавшийся в захолустном монастыре. Ему всего-то и требовалось, что добраться до швейцарской границы! Никто не принимал всерьез тощего неулыбчивого подростка, но была случайная стычка с немецким патрулем на лесной дороге, была перестрелка, были тонкие пальцы, мертвой хваткой стиснувшие рукоять подобранного с земли пистолета, и неуклюже завалившееся на капот машины тело немецкого офицера. Позже, во время привала, он слышал разговоры и похвалы в свой адрес. Оказалось, он сделал именно то, что нужно было для победы в этой стычке. Однако не чувствовал в себе ни гордости, ни радости, ни боли. Было то, что было, не более того.
Он вернулся во Францию за год до окончания войны. Вернулся уже не мальчишкой, а юношей: высоким, красивым опасной красотой стального клинка. Он никогда не рассказывал, чем занимался за границей. Но происшедшие в нем перемены выдавали жесткая морщинка возле неулыбчивых губ, тени у бровей, не по-юношески тяжелый взгляд…
И всюду неуловимой тенью за ним следовала смерть. Несчастные случаи, необъяснимые самоубийства, странные исчезновения… Его подозревали, за ним пытались следить. Тщетно. С таким же успехом можно было охотиться за призраком. Он не вел счета трупам; считать — значит, сожалеть. Но шла война, эти люди были врагами, и для сожалений не находилось ни времени, ни места.
Боль и тоска настигли его позже — когда война закончилась, и нужно было возвращаться к нормальной жизни.
На военную разведку он работал еще два года. Потом и это перестало казаться нужным и важным — и не осталось ничего. Да, он уже учился в университете; да, у него было блестящее будущее; да, семейный капитал ему удалось сохранить почти полностью.
Внешне все было в порядке и на высоте. Другого не видел и не знал никто: ни бессонных ночей, полных кошмаров, ни пустых вечеров, когда он напивался до бесчувствия, сидя в одиночестве перед погасшим камином, только
Прошлое не отпускало его. Вой сирен и свист падающих бомб были даже не худшим его кошмаром. Много хуже были другие видения. Люди: лица, взгляды, голоса… Нет, не все они были мертвы, но все внушали страх. Он даже не всегда мог понять, почему. А когда понимал, что было делать? Обратиться к психиатру мешала фамильная гордость и отсутствие видимого смысла.
В обществе он считался завидным женихом и вниманием женским обижен не был. Но итог у всех попыток завязать с ним отношения неизменно был один — недоумение и разочарование: «Это не мужчина, это ледяная статуя!».
Пустые дни складывались в месяцы, потом в годы.
Ему было двадцать два, а он чувствовал себя стариком. Не видел смысла ни в чем. Не видел будущего. И до сих пор не получил круглой татуировки на запястье — такой, какую мальчишкой тайком рисовал на своей руке, мечтая вступить в организацию, которой служили десять поколений его предков.
Все изменилось в один день.
Накануне вечером его камердинер, служивший еще у его отца, не вытерпел. Принеся очередную бутылку и оценив состояние хозяина, он помотал головой и решительно сказал:
— Месье Антуан, так нельзя! Вы губите себя. Что сказал бы ваш отец?
Лафонтен спокойно дотянулся до ящика в столе, достал пистолет. Снял его с предохранителя и положил на стол — с противоположного края от бутылки.
Затем сказал:
— Смотри, Морис. Можешь забрать или одно, или другое. То, что останется, поможет мне заснуть.
Камердинер побледнел. Обошел стол, взял пистолет и молча ушел.
Оставшись в одиночестве, Лафонтен наполнил стакан и, глянув на свое отражение в зеркале над камином, подумал, что рассуди Морис иначе, смотреться в зеркало сейчас было бы некому. И прибавил мысленно — не такая уж это плохая идея.
В конце следующего дня он отправился на очередную вечеринку, от которой не ждал ничего, кроме скуки и пустого вечера в компании бутылки и стакана. В сущности, и идти туда было незачем. Но, во-первых, он все-таки не хотел совсем уходить от жизни общества, к которому привык с детства, а во-вторых, надо же было чем-то занять вечер. Да еще ему сказали, на этой вечеринке, возможно, появится кто-нибудь еще незнакомый. Новые люди — новое развлечение.
И там он впервые увидел ее.
Сначала услышал, но и этого оказалось достаточно.
Невидимая пелена лопнула. Плоский серый мир мгновенно ожил, наполнившись светом, красками и звуками.
Их представили друг другу. Она сказала что-то вроде: «Очень приятно», и он ответил такой же ничего не значащей фразой. А потом не сводил с нее глаз. Ждал, сам не зная чего.
Довольно быстро он приметил парня, по-хозяйски крутившегося возле нее. Лицо парня было ему знакомо, жаль, имя в памяти не задержалось. Ей такое общество явно не нравилось. Тогда, едва зазвучали первые аккорды вальса, он подошел и предельно вежливо отодвинул соперника в сторону: