Наследницы

Мареева Марина Евгеньевна

— Я ее продала.

— Продала? Не посоветовавшись? Разве так можно? Я чуть не умерла…

— Извини, но нужно было быстро решать. — Саша поднялась и, отойдя к столу, стала резать хлеб.

— Зачем ты это сделала?

— Затем, что нам нужны деньги. Гена же сосватал нам хорошего адвоката. Так вот, я ему сегодня звонила, и он сказал, что мы можем выиграть этот процесс.

— Опять ты про это завещание, будь оно неладно. Дай мне корвалол.

— Я решила, — Саша накапала лекарство в рюмочку, добавила воды и протянула матери, — я буду бороться за свою долю наследства. За нашу долю.

— Есть силы — борись,

у меня их уже нет.

— Ты всю жизнь себя не жалела, меня не жалела. Хоть Андрюшку пожалей! Нормальных кроссовок купить не можем.

— Да можем. — Галина Васильевна достала из сумочки кошелек. — Смотри, сколько я сегодня заработала.

— А завтра? Через неделю? Через год? Сколько мы еще так протянем? И потом, я не собираюсь отбирать чужое. Мне нужно мое!

— Давай, валяй! Пили Николину гору, дачи, машины, ложки-плошки, воздушные замки.

— Да нет там никаких воздушных замков, мама. Гена же тебе все объяснил. Ты слышала, к примеру, такое слово «не-дви-жи-мость»? А увидеть эту недвижимость собственными глазами желания нет?

Из дневника Владимира Иваницкого

Сегодня — день рождения отца. Ездил к матери на Николину гору. Сидит моя Ираида Антоновна со своей вечной папироской в зубах, пасьянс раскладывает. Она у меня, конечно, супер. Всегда в полной боевой готовности. Восхищаюсь ею. Тетке под девяносто, а всем своим бесчисленным приживалкам, которые много моложе ее, сто очков форы даст.

Выпили по рюмашке, потом еще и еще. И потянуло мою на воспоминания. Как в 1930 году они с мужем, моим будущим отцом, бежали от большевиков. Сначала в Константинополь, потом в Париж. Как вместе учились в училище прикладного искусства, затем в училище при Луврском музее. Вместе работали — оформляли книги, занимались гравюрой, литографией. Как в Париже родился я, Вольдемар Иваницкий. Думали, не выживу, хиленький какой-то был. Генка до сих пор меня Вольдемаром называет. Пардон, называл. Подставил, гад, ни за что ни про что — столько лет дружбы коту под хвост. А все из-за баб этих и бабок!

Там же, в Париже, родители познакомились с Ариадной Эфрон, дочерью Марины Цветаевой. Много позже, уже вернувшись в СССР, мать встретит ее в туруханской ссылке. И ей, и Ариадне дали пожизненную. Работали уборщицами и благодарили Бога, что есть работа. В середине пятидесятых их реабилитировали. Естественно, за отсутствием состава преступления. До конца ее жизни они переписывались. А вот звонили друг другу редко. Отца расстреляют в 1941 году. Но мать об этом узнает лишь восемь лет спустя. Его тоже реабилитируют по той же статье… за отсутствием состава преступления…

Как всегда рассказала матерный анекдот. Ни разу еще не повторилась. Откуда она их только берет? Ведь целыми днями дома сидит, никуда практически не выезжает. Может, сама сочиняет? Про Ленина еще рассказала, но уже не анекдот. Для нее вождь мирового пролетариата — любимая, в кавычках разумеется, тема. А история такая. Служил в театре актер по имени Михаил Францевич Ленин. Помимо всего прочего известный тем, что в 1918 году дал объявление в газету с просьбой к почтеннейшей публике не путать его с политическим авантюристом, присвоившим его псевдоним. И вот однажды в кабинет Станиславского вбежал человек: мол, так и так, Константин Сергеевич, у нас несчастье — Ленин умер. Станиславский расстроился:

ах, как же так, бедный Михаил Францевич. «Нет-нет, — поспешил успокоить его человек, — не Михаил Францевич, а Владимир Ильич». «Слава богу!» — Станиславский трижды плюнул через плечо и постучал по дереву.

Рассказала — и сидит довольная. Тогда не боялась и теперь не боится. Ничего ее не берет, тьфу-тьфу! Выпили еще по рюмке. Я ей тоже подбросил сюжетик. От Валерия Ободзинского, певца. Недавно писал его портрет. Интересная штука: смотришь, мужик мужиком, плотный, сермяжный, плуг в руки — и хоть сейчас на межу, а как запоет… преображение полное. Так вот, рассказал он мне следующее. В год столетия со дня рождения вождя ему позвонили и сообщили, что на радио запретили его «Восточную песню». Когда он в полном недоумении поинтересовался, а почему, собственно, ему намекнули, что там же «…в каждой строчке только точки после буквы “л”». Кого-то из высокого руководства прошибло: а вдруг народ неправильно поймет и подумает, что это о вожде мирового пролетариата.

Мать крепко выругалась, а я поцеловал ей руку. Она и это прокомментировала. Твой тезка, говорит, тот, что Ильич, в письмах к Надюшке и своей Инессе Арманд в конце делал приписку: «Жму руку». А ты руки целуешь. Мол, оттого меня бабы и любят. Я стал было возражать: может, не только за это? Но куда там. Мою понесло! Мои бабы — это тоже одна из ее любимых тем. Без кавычек на этот раз. По всем прошлась. По всем ли?

Жалко, что я к ней редко езжу. Надо бы почаще.

* * *

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере и всех святых помилуй нас. Аминь. — Лера перекрестилась. — Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе.

Она верила в Бога, но как-то по-своему, потому и в церковь ходила редко. Сегодня пришла. На девятый день со дня смерти Володи. Ее не отпускало, что она не смогла проститься с ним ни с живым, ни с мертвым. Не успела сказать «прости». А было за что. Да даже если бы и не было, это слово несло в себе какую-то целительную силу, но лишь сказанное от души, от чистого сердца, с искренним осознанием своей вины. Она это знала.

— Господи, прости, — Лера опять перекрестилась, — дай силы, помоги.

Она подошла к конторке. Купила несколько свечей. Она плохо разбиралась в церковных обрядах — куда ставить «за упокой», куда «за здравие». Увидев маленькую согбенную старушку, подошла, спросила. Та обстоятельно все объяснила, показала. В знак благодарности Лера попыталась дать ей денег. «Что ты, доча, кто ж в храме господнем златом звенит?» В ее голосе не было осуждения, но Лера почувствовала себя виноватой: «Господи, прости».

Поставив свечи за упокой Иваницкого, за здравие их сына, родителей, Юры, Лера принялась разглядывать иконы. Остановилась перед Николаем Чудотворцем. Вспоминала, как десять лет назад здесь, в этой же церкви, они с Володей-большим крестили Володьку-маленького. Как он был счастлив! Как счастлива была она! Они закатились на Николину гору, отмечали три дня. Володя рисовал ее, сына. Строил планы. «Зачем я оставила Вовку в машине, не взяла с собой? — подумала Лера. — Ему тоже, наверное, стало бы легче». Она видела, как сын переживает смерть отца. По-своему, по-детски. Извлек откуда-то маленький альбомчик, подаренный отцом по случаю поступления в гимназию, и часами рисовал. «Господи, помоги ему».