Наследник
Шрифт:
— Тебе сколько лет, Избор? — не выдержал вербовщик.
— Осьмнадцать, — смутился юный волхв. — Токмо меня в жертву Перуну еще в пять лет принесли, во искупление. Сказывают, за богохульство знахарки местной он осерчал и деревню всю молниями пожег. С тех пор при святилище живу. Радогост с самого детства волхованию и грамоте учил, знахарки — травам и заговорам, болячки всякие исцелять и раны ратные от загнивания спасать, лубки правильно накладывать. Я на качелях за всю жизнь токмо три раза и покачался. До сих пор каждый из тех дней помню. Ныне же и вовсе нельзя. Радогост
— Могу выручить, — засмеялся вербовщик. — У меня в сарае пустующем качели висят, для детей. Если хочешь, я тебя там запру — никто и не увидит.
— Детские порваться могут, — улыбнулся в ответ Избор.
— Ну, тогда нужно переодеться и в другой город какой съездить. Там вволю и оторваться, — посоветовал Ротгкхон. — Никто не узнает.
— Но я-то узнаю, — безнадежно отмахнулся волхв.
— Скажи, Избор, а как в вашем учении отличают правду от вранья? — ненавязчиво поинтересовался вербовщик. — Наверняка ведь есть разные способы?
— Много есть таких, — охотно ответил волхв. — Коли вора отличить нужно, то людей, что заподозренных в круг сажаешь и заговор начитываешь особый. Тот, кто виновен, краснеет сильно, по тому и отличается. От вранья обыденного зелья разные придуманы и нашептывания. От них врун или заикаться начинает, али с животом ему плохо становится, али руки вздергиваются. Мудрые и опытные волхвы вроде Радогоста на вид и на слух вранье отличают. А коли дело серьезное — дел чести или дел княжеских касаемы, — то суд Перунов устраиваем. Для сего идола его из святилища выносим, на холме напротив судимого ставим и грозу на небо вызываем. И вот коли молния в смертного ударит, стало быть, виновен он. А мимо бьет — честен.
— Перунов суд — это сурово, — кивнул Ротгкхон. Правда, варианты с заиканием или расстройством желудка ему тоже не понравились… Значит, придется подстраховаться и подготовиться к таким подозрениям заранее. — Скажи, Радогост всегда подле князя находится? С волхвом с глазу на глаз встретиться можно?
— Как же, как же! — прямо обиделся Избор. — Радогост не князю служит, а богам и земле русской! Ныне за Муром беспокойно ему, вот в детинце больше времени, нежели в святилище, и проводит. Да токмо молитвы переменные, на утро и закат завсегда на нем.
— Сделай доброе дело, дружище, помоги наедине с волхвом этим премудрым встретиться!
— А зачем тебе? Коли нужда какая в чародействе, так давай я подсоблю? Я у Радогоста лучший ученик!
— Не в чародействе, в мудрости его нужда моя, Избор. Но коли интересно тебе, при разговоре сем можешь остаться, тайны в нем великой нет.
— Тогда скажи сейчас? Я же умру от любопытства!
— Долго очень рассказывать. По беседе и услышишь… — Доскребя котелок до дна, Ротгкхон тщательно облизал ложку по местному обычаю, но потом все равно спустился к воде и перед родником старательно промыл чистой водой ложку и котелок, вернул посуду по местам, предупредил спутника: — Утром тебе кулеш заваривать!
И с наслаждением вытянулся на толстой кошме, позволяя
Через несколько мгновений он уже крепко спал.
Дом боярина Валуя мало чем отличался от прочих изб его деревни, принадлежащих простым селянам. Разве только амбар возле него имелся крепкий, вместо простой изгороди двор огораживал частокол да овин на отшибе был покрупнее других.
Ворота гостям открыл какой-то босой мальчишка в черных вытертых и подспущенных портках, поводья скакунов приняли и вовсе девки в сатиновых платках, вязанных из толстой шерсти кофтах и пышных многоюбочных платьях.
Наконец на крыльце появился сам хозяин дома — без лубков, в стеганке и меховых штанах, оперся на поручни, широко улыбнулся:
— Други мои! Не забыли!
Вскоре все они сидели за общим столом, ели печенных в сметане карасей, запивая их сладкой яблочной брагой, и обменивались новостями.
— Коли я ныне в дружине побратим, боярин, — уже в конце долгого разговора поинтересовался Ротгкхон, — то тебе я тоже брат или еще нет?
— Вы побратимами станете, когда из одной братчины напьетесь, — ответил вместо Валуя волхв. — А как твои переломы, боярин? Вижу, своими ногами ходишь, даже без палочки.
— Ходить хожу, но приволакиваю, — пожаловался хозяин. — Слабая совсем нога левая, не держит. И рука тоже висит. Знахарка сказывала, срослось все правильно, токмо обождать надобно, пока мясо нарастет и сустав раскачается, но ныне ложку толком до рта не доношу. Стыдно признать — тати в лесу завелись. Прибились откуда-то от Чернигова, засели в чаще и то на деревеньки наскакивают, то у дороги сидят и селян проезжих раздевают. У меня же после похода минувшего токмо два холопа здоровыми осталось. Я же их одних на душегубов не пошлю? А самому ни меча, ни рогатины не поднять. Осень на носу — как оброк сбирать стану? Как смердам своим в глаза смотреть? «За что тебе хлеб давать, — скажут, — коли от разбойников уберечь не можешь? Татям все отдать пришлось, с них и спрашивай».
— Месяц, — кратко провозгласил свой приговор Избор. — Ранее тебе меча не поднять.
— Где засели? — обсасывая очередную карасиную хребтинку, поинтересовался вербовщик.
— В верховье Щучьего ручья, отсель на закат верст пять будет. Точнее не знаю, но на разбой оттуда вылазят… Ты прости, Лесослав, что заместо пира знатного тебя так…
— Ничто, боярин. Для того и нужны друзья, чтобы в трудный момент плечо и меч свой предложить. Вычистим твоих татей, княжич меня сроком поездки не ограничил. Сказывал токмо, дуван через десять дней случится. Советовал не опоздать.
— Дуван?! — встрепенулся боярин. — Тогда я с вами в Муром возвращаюсь! А когда сказывал? Может, дни уже считаются?
— Сказывал позавчера, — припомнил вербовщик. — Стало быть, восемь дней еще есть. Ну, семь-то всяко будет!
— И два дня пути. Стало быть, через пять надобно ехать. Я смогу через пять ден в седло подняться, Избор?
— Сможешь. Токмо ехать придется не спеша.
— Ништо. То ж не ногами топать. Лошадь и слабого довезет.