Наследники Фауста
Шрифт:
Потом движение волн замедлилось, одна поднялась к самым моим глазам, я увидел пену, медленно оседающую, золотистую от солнца, - пену в кружке с пивом. Полет закончился, я сидел за столом в том самом франкфуртском трактире, где некогда беседовал со студентами - и, уставясь на нарисованного оленя с золотым крестом меж рогов (вероятно, так же разинув рот, как и нарисованный святой), думал: добро, я в Германии, отсюда легче легкого попасть домой…
– Проклятье, Тефель, и еще раз проклятье, ни в чем на тебя нельзя положиться! Ничего не сделал, что должен был, только и сумел - обрюхатить
На лавке рядом со мной сидел Генрих - с плеча свисает белый шелковый плащ, к берету приколот образок Иоанна Златоуста, кудри липнут к потному лбу, а довольная ухмылка явно противоречит словам.
– Чего это я не сделал?
– огрызнулся я. Мне тоже было весело, пиво - Господи, пиво!… - дышало ячменем и хмелем, и теперь, наконец-то, все стало хорошо и так, как должно.
– Не разобрался с моим наследством!
– гаркнул Генрих.
– Я тебе дом для чего завещал?
– Чтобы вам самому гостить в нем, нет?
– вспомнил я давний разговор.
– Вот!
– он наставительно покачал пальцем перед моим носом.
– Вот именно! А ты как меня принял?!
– Никак…
– Вот! О чем тебе и твержу!… Ну ладно. Я ведь, знаешь, теперь попрощаться с тобой должен. Опять и снова. Теперь - на всю вечность.
– Domine…
– Говори мне «ты», здесь уже можно, - Генрих усмехнулся.
– Да, я умер. Наконец это случилось. И вот еще что, Тефель, - мне следовало тебя отблагодарить. Не люблю быть в долгу у хороших людей - занимать без отдачи надо у скверных…
– Брось ерунду молоть!
– после таких слов «ты» далось мне без труда.
– Это я у тебя в долгу, и в долгу останусь…
– Я еще не договорил, - сварливо перебил он, и я привычно заткнулся.
– Кое-что доброе я для тебя - для вас обоих сделал. Хауф подох, и я к этому руку приложил.
– Хауф? Он пытался вредить ей?…
– Не бойся, сейчас сам все узнаешь. Поцелуй ее в щечку - мне так и не довелось. Прощай, Кристоф, я… ты, парень… А, ладно. Берет сними, дуралей!
Учитель сдернул с меня берет, сунул мне в руку и обернулся.
В проеме двери кто-то стоял. Женщина в черном платке прислонилась плечом к косяку, кажется, она плакала, однако худое лицо было твердым и строгим…
Я вскочил на ноги, но трактир уже переставал быть трактиром, стены и столы обнаруживали прорехи, как драная занавесь на ветру, и сквозь них виделось некое движение, темнота и огонек свечи…
Что сказать об этом? Я увидел тебя, мое сокровище, увидел нашего сына. Я говорил с тобой. О словах умолчу, предавать это бумаге нет желания и сил. Во всем этом плохо одно: я так и не узнал главного, а именно, правдиво ли это видение? Или хотя бы (сформулируем точнее) верю ли я ему?
Любой богослов вам скажет, что обманные видения и ложные надежды - исконный дьявольский трюк. Легко ли обмануть смертного, если не верит даже тому, что видят его собственные очи, и не уповает даже на то, что твердо обещано? Нелегко, но такой человек должен обманывать себя сам или же умереть.
Мария. Пусть я не верю видениям и снам. Но если это видение неправдиво, мне незачем возвращаться. Ибо меня спасет только одно: чтобы оно было правдой.
Затем я, должно быть,
Совсем другое лицо я увидел, очнувшись. Не госпожа Исабель и никто из индейцев. Флягу у моих губ, несомненно, держала рука европейца, хоть и был он обожжен солнцем, как я сам. Это был испанец преклонных лет, монах - я разглядел тонзуру и седые волосы на висках. Тихий, но внятный голос:
– Рад видеть, что вы пришли в себя, досточтимый. Вы немец?
Говорить было трудно, но поднять голову для кивка еще труднее, и я сказал «да». Теперь я снова ощущал свое тело - и не особенно радовался тому, что очнулся живым.
Он говорил по-латыни; я оценил и безупречность языка, и вежливую замену привычного для них обращения «сын мой». И верно, иной лютеранин, - даже умирая от жажды и колдовских чар на обратной стороне Земли, - мог бы посоветовать проклятому паписту не набиваться в отцы к честным людям. Следовательно, он узнал во мне лютеранина?
– Где та женщина?
– спросил я его.
– И другие, что были здесь?
– Убежали, когда я подъехал.
– Давно?
– С час назад.
Здесь я окончательно понял, что очнулся напрасно. Прийти в себя на руках у испанского монаха - а кем может быть монах в этих землях, как не инквизитором или помощником инквизитора?! На вид он добрый человек, но это ничего не значит - и мой приятель Хельмут, быть может, мил и приятен для того, кто не видал его во время допроса. К тому времени я уже довольно наслушался рассказов о том, как инквизиция Нового Света при удобных случаях расправляется с лютеранами: немцы и фламандцы гниют в застенках и орут под плетьми точно так же, как испанцы и индейцы, власти же и милости нашего губернатора не хватает, чтобы отстоять всех, - к тому же он и сам католик. Воистину, не говори, что худшее с тобой уже случилось, непременно получишь добавки…
Я завел глаза под лоб и представился потерявшим сознание. Надо было придумать, что и как соврать. Знает ли он, что здесь происходило до его прихода? Если знает, то догадался ли, что я пришел сюда по доброй воле, или, может, он считает меня пленником, жертвой колдовства? Если же, дай Господи, он уверится во втором, тогда что станет делать со мной? Едва ли поможет и отпустит восвояси… Попытается доказать мою вину и подвести под процесс? Станет допытываться о целях нашей экспедиции? Или просто пошлет на костер в согласии с тезисом «всякий немец - проклятый лютеранин»?
Старик улыбнулся так, будто понял, что я притворяюсь.
– Вы можете встать? Если нет, я позову слуг, чтобы они перенесли вас.
Держась за плечо моего спасителя, я спустился с помоста. Монах отпоил меня водой и пригласил разделить с ним трапезу. Есть не хотелось, но отказаться я не мог и взял кусок хлеба. Вокруг было полным-полно испанцев; пока я валялся без памяти, здесь разбили лагерь. Невдалеке солдаты устраивали костер. Сколь ни диковинна здешняя флора, но, засыхая, диковинные растения так же превращаются в сучья и хворост, как немецкие ели и орешник. Куча хвороста была уже достаточно велика, чтобы в центре поместился я.