Наследники Фауста
Шрифт:
Он назвался отцом Иосифом, миссионером, а услышав мое имя, сразу же спросил: «Не вы ли тот врач из экспедиции Вельзеров, который в Севилье болел лихорадкой и выздоровел?» Я подтвердил, что я и в самом деле тот врач.
– Мне писал о вас брат Георгий. Скажите, Христофор, верно ли я угадал: вы католик?
Я ждал другого вопроса: лютеранин ли я. Конечно, быть лютеранином сейчас для меня не слишком выгодно, но почему он так уверенно спрашивает? Самое большее, что мог обо мне написать монах из Севильи, - что я не так глубоко погряз в ереси, как другие немцы. И чем я непохож на доброго приверженца
Или же он этим вопросом подсказывает мне верный, спасительный ответ? Я знал, как это бывает на допросах, когда алмазное сердце искателя правды вдруг на мгновение размягчается и он хочет помочь подследственному. Но сейчас мне казалось, что старик хочет услышать правду настоящую, в смысле философском, а не инквизиторском. Более того, мне почему-то захотелось сказать ему эту правду - так же остро, как хочется выругаться, когда прищемишь палец. Я забыл и о своем намерении врать, и о корабельных мессах, и о том, как в Севилье нахваливал римского папу перед братом Георгием:
– Прошу простить, досточтимый, если разочарую или задену вас, но я не католик.
Он помолчал и затем сказал:
– Извините и вы меня, если вторгаюсь в сокровенное. Но пока вы были в забытьи, я невольно слышал ваши слова…
– Что же я говорил?
– Вы, насколько я мог понять, взывали к Пречистой Деве, каялись перед Ней и рвались к Ней всем сердцем. И подобное же писал о вас брат Георгий. Мне неведомо, как в ваших землях, но у нас не принято стыдиться любви к Ней, мы, напротив, полагаем это чувство самым возвышенным и благочестивым, ибо Она - заступница людей перед Сыном. Откройтесь мне, Христофор, вам не будет вреда.
– Я… - тут я прикусил язык, потому что понял, чего ради один испанец не отходил от меня в заразном доме, а другой теперь спасал от дикарской отравы. Имя, которое я повторял в болезненном сне в тот раз и теперь; которое одинаково звучит по-немецки и по-латыни; которое дают при крещении сиротам, ибо оно первым приходит на ум.
А что будет теперь, если отвечу как он ожидает? Мол, тайный католик, слишком привык к сугубой скрытности, ибо иначе в Виттенберге было невозможно… Я взглянул на него: глаза у монаха были большие и темные, веки набрякли от жары. Эх, горе мне, тогда, в Севилье, выбрал плохое время для вранья, а сейчас - не менее плохое для правды.
– Я не призывал Пречистую Деву. Я звал мою жену, ее имя Мария.
– Вы оставили дома жену?
– Оставил.
– «Не своей волей, и в ожидании ребенка, который, вероятно, теперь появился на свет» - добавил я про себя, но вслух не сказал, ибо не собирался вызывать в нем жалость, если он жалостлив, и болтать лишнее, если он хитер.
– И вы испробовали на себе это снадобье, - отец Иосиф поднял с земли деревянную чашку и соскреб пальцем с ее дна разваренный стебелек, - ими называемое «айяуаска»…
– Да, но причина в том, что я врач, и понял их так, будто речь идет о лечебном препарате.
– И я не думал, - с усмешкой сказал он и взглянул мне в глаза, - когда решался его отведать.
Слов у меня не нашлось. Миссионер, который делит с индейцами напиток их богов, вместо того чтобы причащать их телом Христовым… Что взять с меня, я всю жизнь был непутевым и, вероятно, дурным христианином не только с Хельмутовой точки зрения. Но этот монах, такой благообразный при всех очевидных следах лишений и трудного пути - он мог оказаться инквизитором, но нимало не походил на католических обскурантов или на тех прытких падре, что принимают исповеди у индеанок в темных клетушках после полуночи. Этот человек в своей вере был честен и в науках усерден. Разум мой отказывался представить отца Иосифа хлопающим в лад индейскому барабану.
– Врач должен знать недуги, которые лечит, - заметил монах, как бы соглашаясь со мной.
– Вам нет нужды меня бояться - я не инквизитор, а миссионер. Я не спрошу вас даже, для чего вы это сделали, но спрошу о другом. Верно ли, что в эту экспедицию вы попали заботами Хельмута Хауфа из Виттенберга?
– Совершенно верно, - я растерялся настолько, что врать более не помышлял.
– Но как вы…
– Прав ли я, предполагая, что вы отправились в Новый Свет не по своей, но по его воле?
– И это так.
– Я не спрошу вас, чем вы снискали его немилость. Для меня довольно простого правила логики о друзьях и врагах.
– Он значительно взглянул на меня.
– Вы враг ему?
– Слуга Божий не должен питать вражду к людям. Но мне приходилось работать с ним вместе по ходу процессов о колдовстве. Как многие члены нашего ордена, я в свое время предложил свои скромные способности Трибуналу. Он также. С тех пор я сменил поприще. Он переменил веру, но остался инквизитором, пусть у вас это называется иначе. Я всего лишь монах и не имею даже докторской степени, но, сдается мне, борьбу с силами ада иным надлежит начинать с собственной души.
Я не осмелился комментировать эти признания. Но подписался бы под каждым словом. Дружище Хельмут никогда не принадлежал к тем умалишенным, которые испытывают сладостный трепет, подвергая людей немыслимым пыткам, не был он также истериком, способным видеть наяву демонские образы в каждом невинном предмете. Он был всего-навсего властолюбцем и корыстолюбцем, заключившим договор с дьяволом в простейшей форме, которая не требует магических знаков и кровавых подписей, но лишь мысленного согласия - словом, обыкновенным человеком, каких немало в Священной Империи.
Отец Иосиф меж тем продолжал:
– Правильно ли мое предположение, что ваше возвращение в Германию причинило бы ему сильную досаду?
– Правильно. Но именно потому он сделал все, чтобы я не вернулся.
– Я понимаю, - отец Иосиф покивал головой.
– Он человек влиятельный и жестокий…
– Был.
– Как вы сказали?
– монах живо поднял голову.
Я смутился глупого слова, которое случайно вырвалось.
– Мне почудилось, вы… Я хотел спросить: нет ли у вас известий, что господин Хауф скончался?