Наследники минного поля

Ратушинская Ирина Борисовна

Он задержал руку на плече Алёши. Эх, мальчик мой, столько лет рос без отца, отвыкли мы с тобой друг от друга. Уж по голове, как семилетнего, не потреплешь. А учиться тебе ещё три года, то ли четыре, за это время такая бойкая девица сто раз найдёт, за кого замуж выскочить, думал Павел. А Анну надо предупредить: хватит играть в семейные отношения с прежними подвальными знакомыми. А то и доиграться можно.

ГЛАВА 15

Маме Марине к началу войны было всего-то двадцать девять лет. Так что она в этапе не погибла: молодая-сильная, доехала до лагеря живой, только обморозилась немножко. И со смешным

сроком: пять лет. Ей уже в лагере более опытные объяснили, что могло быть и хуже, потому что когда началась война — арестовывали просто так, кто там в списках числился на подозрении. А она — конечно, могла числиться: и полька, и муж арестован. Так что ей ещё повезло, что она, не зная, в чём её обвиняют, сразу стала оправдываться перед следователем за самовольный прогул: не всё ли ему было равно, что ей лепить? Вот и вышел срок маленький, а ей-то, глупой, казалось, что он — огромный: так и пошла на этап, обливаясь слезами.

А вот Яцек — тот, действительно, чудом остался жив, и всё дальше было, как чудо: с той минуты, когда он поднял на неё взгляд из-под длинных ресниц.

— Пани муви по-польску?

Окуда он узнал, как мог догадаться? В медсестричке на лагерном пункте — зэк с лесоповала — как мог опознать свою? Ах, Яцек всё мог, и она с ним всё могла: даже не бояться каждый день, что он этот день не выживет. Потому что Яцек не мог не выжить, такой это был человек.

Она собиралась теперь в дорогу, и он путался под ногами и мешал, как все мужчины во время сборов. Шляпку, брать ли синюю шляпку? Или там теперь не положено ходить в шляпках? Высокий, с военной выправкой, с молодым лицом — он был самый красивый мужчина среди толпы провожающих. Поцеловал ей руку, улыбнулся уверенно:

— Жду вас.

О, как дети его будут любить, когда познакомятся: конечно же, будут любить! И кончится кошмар её жизни, и как они будут теперь счастливы: она, и Яцек, и дети — все вместе! Матка Боска, неужели так и будет? Сколько лет она с ума сходила, изводясь неизвестностью, но нашлись! Разве это не Божье чудо, что нашлись и живы! О, Яцек всё может: разве бы она сама устроила, чтоб детей искали через посольство — так долго, так долго, у неё чуть душа не разорвалась — но не бросали искать, и нашли всё же! И разве она бы поверила, что это так и будет, если б не Яцек: она бы не выдержала без него, она бы просто умерла!

Надо держать себя в руках: там еще будут всякие формальности, Яцек предупреждал. Но пан Михал в посольстве во всём ей поможет. Она щёлкнула пудреницей и обмахнула лицо пуховкой. За окном покачивались и плыли леса: еловые c чем-то там ещё. И лиловые от заходящего солнца. Скоро советская граница. Пани Тесленкова проверила, в сумочке ли её паспорт.

О, какая дыра был этот двор на Гаванной, которая к тому же по-советски как-то иначе называлась! Она отвыкла от этой одесской грязи, они теперь с Яцеком прилично жили. И душно было — ещё хуже, чем на улице, и тянуло жареной рыбой. Какая-то обрюзгшая баба в засаленном халате и в шлёпанцах гналась с мухобойкой за орущими мальчишками:

— Я вам дам, шпанюки, по чистому белью мячом паскудить!

Мальчишки веселились и кричали:

— Шухер!

Она поискала глазами, но Ендруся среди них не было. Да-да, Ендрусю уже шестнадцатый год, он не может тут бегать. Баба остановилась на разлёте и отвесила нижнюю губу.

— Вы до кого, мадам?

— В девятнадцатую квартиру. Бурлаки здесь живут?

— Вон тудою по лестнице. А вы кто же им будете?

Глаза бабы сияли жадным любопытством: такого иностранного вида дамочка не каждый день во двор

заходит, а она ж её первая увидела! Но Марине некогда было с ней разговаривать.

К шелушащейся от старой краски двери были приколочены пять табличек с разными фамилиями. На одной, фанерной, было выведено чернильным карандашом: «Тимофеева, Бурлак. 3 р». Марина позвонила три раза. Кто такая Тимофеева? А вдруг она и откроет? А вдруг ей никто не откроет? Вдруг детей дома нет, они же могут быть где-нибудь… Это будет ужасно! Но она никуда не уйдёт, она будет сидеть здесь под дверью и ждать хоть до ночи.

Дверь открыл высокий, выше её, худенький подросток. Там было так темно в коридоре, что она со свету не могла различить лица. А он, видимо, мог. Он замер неподвижно на миг и тихо, как-то на вдохе, ахнул:

— Мама!?

Вот она какая теперь была, их мама Марина, прямо как киноактриса она была — да куда там киноактрисам! И от неё пахло сиренью и чем-то ещё, каким-то счастливым и незнакомым запахом. Андрейка зарывался носом в её волосы и боромотал, как в детстве: «мамуся!» Света, длинноногая, как жеребёнок — Господи, какие они теперь были большие! — тёрлась головой о её плечо. И много, много времени прошло, пока они хоть что-то связное могли друг другу сказать.

До Светы доходило не сразу, но всё же доходило: да, она приехала за ними. Получила письмо Ендруся и сразу приехала — так быстро, как всякие инстанции позволили. Воссоединение польских семей теперь разрешается, и они будут польские граждане. Как мама. С Польшей у советских теперь особые отношения, так что можно. Мама была с сорок третьего года в Войске Польском, его на советской территории тогда и формировали, это даже было в советских газетах… Да, советских газет в сорок третьем году они не читали… В общем, это долгая история, но маму туда взяли медсестрой, из лагеря прямо.

Как она попала в лагерные медсёстры, Марина детям не стала говорить, этого никому, никому нельзя было говорить, только один раз — на исповеди.

А тогда, в сорок третьем, поляков, кто живой оставался, набирали туда из лагерей, и её тоже устроили — святой человек устроил, иначе бы ей не выжить! И они с Яцеком, сразу когда опять открыли польские посольства, стали их разыскивать. Света с Ендрусем раньше, наверное, будут называть его паном Яцеком, но очень быстро его полюбят. Он их так ждёт, как собственных детей. Это мамин муж — Яцек, она замужем теперь. И у них есть польская сестричка Яся. Вот так.

Всё было так невероятно и оглушительно, что Света не очень хорошо понимала, но вопросов не задавала: это успеется. Главное — мама есть, вот она, живая. И вот Андрейка живой, она его сберегла — видишь, мама? Ей стало легко, так легко, что хоть реви: не за кого ей теперь бояться! Нет, и реветь тоже не хотелось: такой беззаботной она стала, что её просто почти совсем не было! И никаких мыслей в голове: до чего же это чудесное состояние! Но, поскольку она не привыкла не иметь никаких забот, долго она в такой счастливой невесомости не продержалась. Надо же маму чаем напоить!

Когда она пришла с закипевшим чайником, мама всхлипывала, сидя в обнимку с Андрейкой на тахте. Не надо бы сразу все их истории ей рассказывать, но Андрейка хотел — всё, всё: как они жили без неё. Снаружи грохнуло, и захлопали открытые окна. Все трое вздрогнули и рассмеялись: это начиналась гроза, всего-то навсего! Ветки сирени, притащенные вчера Алёшей, вздрагивали в стеклянной банке, и комнату озаряло лиловыми вспышками. Андрейка с трудом откупорил тёмную бутылку молдавского вина: им сосед дядя Гриша принёс по такому случаю.