Наследники минного поля
Шрифт:
— Тах их тоже сажают — во!
— Сажают за излишнюю преданность марксизму, — со знанием дела сообщил Миша. — Посмотрите, люди добрые, похоже ли это на меня?
Он приподнялся, чтоб люди добрые посмотрели, и Андрейка выдернул из-под него подушку.
— Хватит тебе одной, пока ты ещё не шишка! Светка! Ещё чаю хочу!
Ещё чаю хотели все, к тому же от пиршества оставались конфеты-подушечки и немного винегрета. Большой свет зажигать не стали, хватало и настольной лампочки. Света к тому же пристроила среди разнокалиберных чашек коптилку
— Помните?
Ещё бы они не помнили! Сдвинулись плечами, помолчали. И «наш привидений» смотрел из угла. Не тот же самый, но точь-в — точь похожий. Его Петрик с Маней сделали и принесли сегодня в качестве подарка.
За чаепитием картина вырисовывалась такая. Маня — ясно, она музыкантша и певица отродясь. Тут ничего не попишешь, практической пользы от неё будет мало. Ну да пускай, хоть бесплатные билеты в концерты будет обеспечивать всей команде. Петрик уже нарисовался. Миша тоже, если сам себя всякими идеями не погубит. Впрочем, он, поумнел, кажется. Ах, это у него уже первоисточники из ушей закапали? Ну, спасибо первоисточникам…
Пока Алёша Политех окончит — может, пройдёт мода сажать инженеров. А свой технический гений — это может пригодиться. Пускай вот от комаров какой-нибудь пулемёт выдумает, сразу Сталинскую премию получит.
Андрейка вот пока никаких талантов не проявил, кроме поэтических. Но это, может быть, возрастное и пройдёт. Он же у нас младшенький. А не пройдёт — так не оставим же в беде нищего поэта.
Нет, богатым поэтом Андрейке стать не светит. Посмотреть только, что он пишет! Нет чтоб про Первомай или Вождя любимого. В школьной стенгазете и то нечего напечатать.
— Про Первомай — это что, поэзия? — завёлся Андрейка.
— Вот, я же говорю — переходный возраст, — съязвил Петрик, не упускавший напоминать, что сам на год старше. — Я его как-то спросил: поэзия — это что? Так он отвлёкся думать на полчаса. Я говорю: ну пример дай, дальше я сам усеку. Так что ж он выдал? «Вышла из мрака с перстами пурпурными Эос». Гадом буду, ни слова не перевираю. То есть — лиловые у этой Эос пальцы. Я вот на Ланжероне утопленицу видал: синяя вся, а пальцы лиловые. И под глазами. Так это ему поэзия, а Первомай — не поэзия!
— Ну, Петрик, ты умеешь всё испошлить!
— Всё уже испошлено глубоко до нас. Я только пытаюсь исправить. Чётко надо мыслить, чтоб жить красиво.
Ладно, пускай Петрик чётко мыслит, ему про красивую жизнь виднее. А Андрейке — про поэзию. Не зарывать же талант, какой ни есть. Говорим же: прокормим — и с перстами, а понадобится, так и с Эос. А вот Света у нас не вырисовывается. Что она забыла в том Педине? Конечно, у неё таланты укротительницы есть, но не слишком ли жирно этих талантов будет для школьной училки? А куда ей? В великие шпионки? В актрисы? В укротительницы тигров?
— Ребята, да дать ей вольную! Пускай делает что ни попадя, чем глупее, тем лучше. Она нам всем удачу принесёт — подал голос Миша. — Она ж у нас везучая!
Тут все согласились, и Света охотно признала,
— В кого тапочек попадёт — тому повезёт первому! И запустила тапочек под потолок. Все, хохоча, упали на пол. Тапочек пришёлся Алёше по голове.
— Умный будешь! Пулемёт построишь! — заливался Андрейка.
Они продурачились до утра. В самом деле, не присягать же им было друг другу.
Света прибежала с последнего зачета голодная, как сорок тысяч братьев. Ей надо было быстренько протереть пюре, а остальная передача была уже сложена в кошёлку. И бежать к тёте Кларе в больницу, она снова была в больнице, и на этот раз отвезли её туда на «скорой». Тетя Клара маялась сердцем — чем дальше, тем хуже. Потому что ей часто снился её Петя, и она кричала по ночам, звала его и плакала. А по науке это называлось: инфаркт миокарда, но вчера врач сказал, что опасности уже почти нет.
Однако Андрейка вылетел сестре навстречу, даже куртку снять не дал.
— Письмо от мамы! Из Польши! Она нас вызывает к себе через польское посольство! С ней жить!
Света где стояла, там и села.
— Постой, не ори… Это ошибка какая-то. Или провокация. Ты подумай: откуда мама будет в Польше и откуда в Польше знают наш адрес?
— Ну смотри, смотри! Ты же знаешь мамин почерк?
Света взяла письмо. «Дорогие мои Света и Ендрусь!» Тут до неё дошло, что маминого почерка она не знает. Записка, что оставила мама, когда за ней пришли — так и осталась тогда в их бывшей квартире. Восемь лет Света жила, первым законом ощущая эти две строчки. Но совсем не помнила, как они выглядели.
Андрейка рвался в польское посольство, немедленно! Света отговаривала:
— Погоди, ты сам подумай: Польша ж заграница. Кто нас туда пустит жить? Ты к посольству только подойди — уже в шпионы попадёшь, доказывай потом… Нет, это или проверка какая-то, или вообще непонятно, что. Может, это кто-то нас дурачит.
— А кому мы нужны, кроме мамы?
Глаза у Андрейки были злые и требовательные, он никогда раньше так на неё не смотрел.
— Надо с кем-нибудь посоветоваться, не пори горячку.
— Ты лучше так и скажи, что из института вылететь боишься!
Они поссорились. Света схватила кошёлку с передачей и хлопнула дверью. Тереть пюре она уже не успевала, там пускали до пяти. Андрейка сел писать письмо. «Мама, мамочка! Я всегда знал, что ты найдёшься!» У него защипало в глазах, и он дописал: «Забери меня к себе, скорее».
Тётю Клару хоронили на втором кладбище. Оказалось, у неё в Одессе были фронтовые друзья. Раньше они не приходили, а теперь пришли. Павел Иванович взял все похоронные хлопоты на себя. Он всегда к тёте Кларе очень сердечно относился. И хорошо сделал, потому что Света совсем растерялась и отупела от горя. А так было всё достойно: военный оркестр, и цветы, и на подушечке несли тёти Кларины ордена. И даже известная во дворе скандалистка мадам Званская, которая иначе как пьянюгой тётю Клару не называла, причитала теперь: