Наследники Скорби
Шрифт:
— Что, птаха, перышки греешь? — спросил он и начал медленно заваливаться в седле.
Клёна закричала так, что куры, чинно гуляющие по двору, порскнули в стороны.
По счастью, возле конюшни оказался служка — молодой крепкий парень. Он ринулся и таки успел подхватить воя у самой земли. Хлопнула дверь избы — это выскочил Орд. В три прыжка преодолел расстояние и склонился над белым как снег обережником. Выругался и сказал:
— В избу понесли!
Мужчины тащили бесчувственное тело, а Клёна жалась к перилам крыльца, закрывая ладонями рот. Фебр был словно
— Ты не ходи! — бросил девушке запыхавшийся лекарь. — Напугаешься еще. Тут посиди.
Но она не послушалась, зашла в дом, где на скамье Орд при помощи все того же служки разрезал ножом одежду ратоборца.
— Ступай, воды из бани принеси, — отрядил парня лекарь. — Клёна, чего пришла?
— Я… — она обмерла, глядя на распаханные острыми когтями ребра Фебра. Сглотнула. — Я помочь могу.
А саму уже мутило от вида разверстых ран. И горница покачивалась перед глазами.
— Ляг. Без тебя справлюсь. Зеленая вся, — отрывисто приказал обережник и полез в огромный ларь за чистыми холстинами.
От дверей протопал служка с ведром воды.
Клёна закрыла руками лицо. Видеть бесчувственное израненное тело оказалось выше ее сил. Она слышала плеск воды, треск разрываемых холстин и молилась Хранителям, чтобы все это не оказалось напрасным, чтобы он ожил, как в сказаниях оживают испившие живой воды. Только вот где взять воду ту?
Хриплый стон ворвался в лихорадочную молитву.
— Очухался? — зло спросил Орд. — Ты отчего перевязался так паскудно, а? Не учили тебя, что ли, припарки накладывать? Или трав с собой не было? Совсем сдурел? С распаханной бочиной верхом ехать?
— Я… все сделал… — сипло ответил Фебр. — Воды… дай…
— Поленом тебе поперек хребта, а не воды, — продолжил свирепствовать целитель. — Почему перевязался так паскудно, спрашиваю? Мозги где твои были?
— Да хорошо я перевязался. И притерпелся уж. Дня два как подрали. Рана рубцеваться начала, я на телеге с обозными ехал, а тут нынче утром подумал — вроде и верхом можно. Не рассчитал…
— Не рассчитал… Вот и ехал бы на телеге. Чего тебе неймется-то?
— Да долго ж. Я обоз до Рявы вел, там и распрощался. Чего мне было оттуда на телеге тащиться сутки, коли верхом за день добраться можно? Кто вас знает, чего тут стряслось, пока меня не было…
Лекарь в ответ только плюнул.
— Все через одно место. Лежи, зашью. Рысь, что ли, тебя этак?
— Рысь. Мелкая, сволота, но когти — острые! Еще смеркаться не начало даже, когда она из чащи вышла. Мы как раз на стоянку устраивались, я только-только круг чертить собирался. А эта как вылетит…
— Одна? — удивился Орд.
— Одна. Мужику на спину прыгнула и давай рвать. Еле отбил. Злая, как сыч.
— Прибил хоть или утекла?
— Дам я ей утечь. Прибил, конечно. Ты попить принесешь или нет?
Пока целитель ходил за ковшиком с водой, Фебр оглянулся и увидел наконец Клёну — бледную, с дорожками слез на щеках.
— О, птаха, а ты чего тут сидишь, пугаешься?
Девушка потупилась.
— Иди сюда… —
Она подошла.
— Суму переметную принести сможешь?
— Да.
— Тащи, — и он жадно припал к ковшику с колодезной водой, который подал Орд.
Переметные сумы оказались не такими уж и тяжелыми, Клёна принесла их в избу, стараясь не смотреть в сторону мужчин. Целитель деловито сшивал одну из кровавых борозд. Фебр терпел, кусая губы.
Возвращение Клёны немного отвлекло воя и он, глухим от боли голосом, сказал:
— Подай-ка…
Она подвинула ему суму. Мужчина, стараясь лишний раз не шевелиться и не мешать лекарю, нащупал поклажу рукой, ослабил горловину и пошарил внутри.
— Держи, — на протянутой ладони лежала красивая синяя лента, — а то как мы тебя бате отдадим, без ленты-то в косе? — Он подмигнул.
Девушка залилась краской и взяла подарок.
— Спасибо…
— Не за что. Орд, больно! Ты там чего, узоры, что ли, вышиваешь?
— Лежи и помалкивай, — огрызнулся лекарь. — Седмицу теперь, не меньше, выхаживаться будешь, окаянный.
Фебр улыбнулся и закрыл глаза.
А Клёна сидела, прижимая к груди синюю ленту, и вдруг с ужасом подумала о том, о чем никогда не думала прежде — что отчим ее вот так же, должно быть, бывал подран оборотнем. И так же лечили его, где-нибудь в сторожевой тройке, ругая и честя. И глаза так же мутнели от муки, как у Фебра, и губы белели. И, наверное, хотелось пить. И рвало от боли. И до раны было не докоснуться, а потом она, заживая, зудела под повязками.
Отчего же падчерица раньше никогда о том не думала? Отчего всегда считала отчима живучим, как осот? И мать родную не понимала — почему каждый раз каменеет от тоски, провожая его? Что ему сделается, клятому? А вот узнала жизнь обережников такой, какой не чаяла — и сердце зашлось.
Ведь примечала на теле отчима следы старых шрамов. И не пугали они ее вовсе. Ну, есть и есть. Мало ему. А теперь поняла вдруг, что за каждым рубцом — не только боль, но и чья-то жизнь и смерть.
Может так же, как Фебр, Клесх выхаживал больную осиротевшую девку, привозил ей ленты, чтобы не ревела целыми днями, называл "птахой" в попытке отдать хотя бы часть душевного тепла… Почему же Клёна видела в нем только камень и холод? Не обижал ведь сроду! Слова дурного не говорил, не то что руку поднять. И мать любил. Девушка теперь понимала, что любил.
Отчего-то вспомнилось, как однажды отчим менял рубаху, и мать увидела на руках розовые следы едва затянувшихся ран. Он перехватил ее взгляд, поспешно натянул одежу и сказал: "Зажило уж, чего ты?" А она уткнулась носом ему в плечо и заплакала.
Клёна тогда в ум взять не могла: чего она убивается? Правда ведь зажило. Вон здоровый, как лось. И от того, как отчим целовал Дарину в макушку, падчерице стало так горько, что она вышла, не в силах видеть его нежность.
А нынче сама себя не понимала. Зачем дурила, курица глупая? Что доказать хотела? Что не нужен он им? Что грош цена ему и заботе его? А теперь? Поедет защиты искать, будто ничего дурного не было?