Наследники
Шрифт:
Селиван лег, долго ворочался, ища лучшее положение телу — ему все что-то мешало. Но вот наконец он замер и плавно потянул на себя спусковой крючок. И в это время прямо у его уха грянул чужой оглушительный выстрел, и перед заслезившимися вдруг глазами Громоздкина все волнообразно качнулось. Он отвел палец от крючка, шумно выдохнув из расширившихся легких долго сдерживаемый воздух. Грудь его поднималась и опускалась, а с нею вместе поднималось и опускалось плечо, к которому он крепко, до боли, прижимал приклад карабина. Селивану хотелось во что бы то ни стало найти ускользающую мертвую точку, чтобы можно было мгновенно спустить курок, но найти эту точку все не удавалось, и никак нельзя было
Отведя смену за исходный рубеж, руководитель стрельб позвонил старшему по укрытию и приказал осмотреть мишени.
Первым выскочил из траншеи Петенька.
Громоздкин, весь натянутый как струна, не мигая следил за дальнейшими действиями друга.
Минута, другая, третья…
А Петенька все смотрит и смотрит на чистую, нетронутую мишень. Он не верит, он не может поверить в то, что стало уже очевидным: все три пули Селиван послал «за молоком».
А Громоздкин, в свою очередь, напряженно глядит на маленькую, согбенную фигурку Рябова, продолжающего свои напрасные поиски — а то, что они напрасные, Селиван понял уже в первую минуту, понял по озабоченной спине Петеньки, по тому, как на ней, чуть повыше хлястика, сердито вздыбилась шинелишка, по тому, как Петенька боится повернуться и взглянуть на своего приятеля. Но Селиван все-таки на что-то еще надеется: уж очень ему не хочется верить в то, что случилось, случилось в тот день, когда ему, неудачно начавшему свою службу, до крайности хотелось отличиться.
Но вот Петенька, так и не оглянувшись, будто был виноват в очередной неудаче, постигшей его товарища, шмыгнул в укрытие. Оттуда вскоре сообщили результаты: пять мишеней поражены и лишь в одной не обнаружено пробоин. Это была мишень рядового Громоздкина.
Ошеломленный Селиван стоял на исходном рубеже и не сразу понял, что это к нему адресованы слова командира полка:
— Как же это вы, товарищ Громоздкин, а? Вы меня слышите?
— Ох… простите, товарищ полковник.
— Вы не больны?
— Никак нет, товарищ полковник.
— Так в чем же дело?
— Не знаю… Может, с оружием что…
Услышав такие слова, Добудько забеспокоился.
— Того не может быть, товарищ полковник! — заторопился он. — Карабин в порядке. Это уж точно!
— А мы сейчас проверим. — Лелюх покривил губы в улыбке. — Ну-ка, товарищ Добудько, попробуйте…
— Слушаюсь!
Старшина взял из рук Селивана его оружие, получил патроны и поднятым из берлоги медведем, свирепо насупившись, двинулся вперед. Привычно бросил свое крупное тело на снег, широко раскинул ноги и застыл. Сразу же раздался выстрел, потом второй и третий — через равные промежутки времени. Отряхнувшись, Добудько спокойно возвратился на исходный рубеж.
Из траншеи снова показалась маленькая фигурка Петеньки Рябова. Он подбежал к мишени, смотрел на нее не более двух секунд и, обернувшись, радостно замахал руками: ни одной!
С багровым лицом старшина побелевшими глазами смотрел в пространство. «Не может того быть… Не может того быть!» — шептал он сухими губами, упрямо не глядя ни на командира полка Лелюха, ни на стоявшего рядом с ним замполита Климова, ни на Шелушенкова, торопливо вынимавшего из кармана свой черный блокнотик, ни на покрасневшего лейтенанта Ершова, который почему-то больше всех переживал эту неудачу, ни на солдат, беспокойно наблюдавших за
На помощь Добудьке пришел подполковник Климов.
— А ты, Тарас Денисыч, постреляй из карабина… ну вот хотя бы рядового Сыча. И тогда все станет ясным, — сказал он с обычной улыбкой на простодушном лице, которая действовала на его собеседников всегда успокаивающе.
— Слушаюсь!
Через минуту снова загремели выстрелы.
На этот раз все пули легли в цель. И когда об этом сообщили, Добудько шумно и облегченно вздохнул. Однако, перехватив печальный взгляд Громоздкина, старшина вдруг смутился, как-то полинял, словно был виноват перед молодым солдатом.
Карабин Ивана Сыча перешел в руки Селивана Громоздкина. Результат, однако, оказался не лучше прежнего — лишь одна пуля чуть царапнула край щита.
Пряча от товарищей увлажнившиеся глаза, Громоздкин встал в строй.
А длинноногий Ершов, сутулясь больше обычного, стоял возле Лелюха и яростно доказывал, что неудача Громоздкина — простая случайность, что на следующих стрельбах — «вот увидите, товарищ полковник!» — этот солдат покажет «класс». Лейтенанту Ершову, влюбленному в свой полк и еще более — в свой взвод, которому, как он полагал, самою судьбой предназначено быть первым в части, было горько от мысли, что полковник Лелюх может подумать плохо об его, Ершова, командирских способностях.
А Лелюх, с трудом сдерживая улыбку, отлично понимая состояние молодого офицера, нарочито строго говорил:
— Посмотрим, посмотрим, лейтенант. Знаю, похвастаться вы любите.
— Да разве я…
— Ладно. Продолжайте стрельбы, лейтенант.
Через полтора часа стрельбы закончились.
Солдаты построились, миновали столбик, на котором трепыхался уже порванный ветром боевой листок, и, скрипя железными от мороза сапогами, направились в расположение полка. По дороге пробовали петь песню, но не получилось. Даже заяц-беляк, выскочивший из-под самых солдатских ног и ошалело пластавшийся над снежной равниной, никого не развеселил.
Петенька Рябов сделал попытку как-то встряхнуть товарищей по отделению, а главное — своего неуютного дружка.
— Из рогатки ты, Селиван, лучше стрелял, — сказал он, едва поспевая за остальными солдатами. — Помнишь небось, какую ты блямбу припечатал на лбу Ваньки Сыча? Целый месяц носил он этот фонарь. А из карабина — не то! Ну ничего, в другой раз я тебя выручу. Специально прихвачу с собой шильце либо гвоздь. Увижу, что в твоей мишени ни одной пробоины, и сам их понаделаю…
— А ты их в своей глупой башке понаделай. Или она у тебя и без того дырявая? — сказал Иван Сыч, испытывавший одновременно и радость и неловкость. Радость оттого, что успешно провел стрельбы, неловкость оттого, что такого успеха не было у его товарища.
— Развеселить же вас хотел! — обиделся Петенька и надолго умолк — разговаривать в строю не полагалось.
Вскоре стрельбище покинуло и командование полка.
Проходя мимо боевого листка, Лелюх почему-то поморщился, но ничего не сказал. И хотя он ничего не сказал, все поняли, что полковник не в духе. Лучше всех это понял майор Шелушенков, объяснивший плохое настроение командира полка тем, что его отъезд в Москву отложен на неопределенный срок.
«До чего ж сильный человек этот Лелюх! — с искренним восхищением подумал Шелушенков, глядя на плотную, будто литую фигуру полковника. — Ведь больно ему, а виду не показывает. Подумать только: все уже было приготовлено к отъезду — и вдруг… Нехорошо поступил генерал, очень нехорошо! Жаль, по-человечески жаль Лелюха и его семью. Не везет им. Обидные бывают в жизни вещи…»