Наследники
Шрифт:
— Федяшка должен учиться, — строго внушал Пустынин-старший дочерям, возложив на них почти все хозяйственные заботы. Поэтому дочери время от времени роптали, заявляя, что их брат бездельничает и даже в страдное время целый день пропадает на речке. Однако Илларион Игнатьевич был непреклонен и нередко охлаждал гнев Федяшкиных сестер чересседельником, который всегда был у него под рукой.
Наблюдая за экзекуцией со стороны, Пустынин-младший весело хохотал.
— Что, съели? — ехидно спрашивал он.
Учился, однако, Федор прилежно и более чем
Университет Федор окончил, когда ему было уже за тридцать. К этим годам в его сердце успела ворваться не одна любовная буря, но ни одна из них и не задерживалась там надолго. И только Любаша… Лишь ей, без каких бы то ни было усилий с ее стороны, на зависть подругам, удалось свить крепкое гнездышко в сердце Федора. И они уже планировали даже, что поженятся тотчас же, как только будет подписан приказ о зачислении Пустынина в аспирантуру университета.
Приказ был подписан, но Федор Илларионович уже рассудил, что жениться ему пока что рановато: необходимо сначала завершить образование. Поэтому не следует торопиться в загс. Он так и сказал ей:
— Подождем немного, Любаша.
— Но я… я не могу без тебя, Федя, — сказала она.
Тогда он предложил:
— Хорошо. Если ты веришь мне, Любаша, переходи в мою комнату. Но я не хочу сейчас связывать себя официальным свидетельством о браке.
Она сказала:
— Хорошо. — И еще добавила, что верит ему и что будет любить только его одного.
В тот же день она уложила свое немудреное студенческое богатство в фанерный баульчик и, не обращая внимания на удивленные взгляды подруг, счастливая, унесла его в комнату Пустынина.
Так они прожили до окончания Федором аспирантуры. В конце 1939 года, во время войны с белофиннами, его вызвали в райвоенкомат и объявили, что он направляется на офицерские курсы. Отечественная война застала его в должности адъютанта начальника училища. А в июне 1942 года прочли приказ: Федору Илларионовичу присваивалось очередное воинское звание с назначением на должность старшего адъютанта батальона во вновь сформированный стрелковый полк, который готовился к отправке на фронт. Через месяц погрузились в эшелон. До отправления оставалось еще пять минут, и Любаша, крепко сжимая его локоть, быстро-быстро сказала ему:
— Федя, милый… Я буду… буду матерью.
Она
— Чего ж ты испугалась? Глупенькая! Отчего же тебе не стать матерью? Ведь я же… я же твой!
Любаша улыбнулась одними губами, а глаза у нее были по-прежнему испуганные и умоляющие. Такими они и остались в его памяти на всю жизнь. И еще запомнились ее узенькие плечи, когда она осталась одна на пыльном, замусоренном перроне.
В сталинградской степи, на разъезде Жутово, полк выгрузили и прямо с ходу бросили в бой: трехсоттысячная армия генерала Паулюса стремительно катилась к Волге. В те знойные июльские дни из Ставки нашего Верховного Главнокомандования пришел приказ, которому суждено было навсегда сохраниться в памяти фронтовиков. Запыленные, усталые и злые, окаменев, слушали они страшные слова приказа, и как же им не хотелось слышать то, что советский народ упрекает свою армию, не желая больше терпеть бесконечные отступления. «Что же это такое? Как же это?» — спрашивали они друг друга и надолго умолкали. Да, спасение было в одном: ни шагу назад, стоять насмерть!
С лихорадочно блестевшими глазами обходил свой батальон Пустынин. «Стоять насмерть!» — шептал он пересохшими губами, прислушиваясь к тревожному и гулкому стуку сердца. С той поры этими словами заканчивались все его речи перед солдатами и офицерами. Никто не смог бы сосчитать, сколько раз произнес он эту знаменитую фразу за те двенадцать дней, что провел на фронте.
А потом случилось вот что.
Комбат вызвал на КП всех командиров рот, чтобы поставить перед ними новую боевую задачу. Было это уже где-то на ближних подступах к Сталинграду. Федор Илларионович в конце совещания по обыкновению выступил с речью, которую заключил все теми же словами: «Стоять насмерть!»
Ему заметили:
— А фельдмаршал Кутузов произнес эти слова только один раз… Один раз за всю свою полководческую деятельность: на Бородинском поле…
Пустынин встревожился:
— Я вас не совсем понимаю, товарищ Лелюх. Может быть, вы скажете яснее?
— И так все ясно. Нельзя же…
Лелюх замолчал. Ему хотелось сказать, что нельзя так транжирить хорошие, сильные слова. Но, встретившись с тревожным взглядом Пустынина, он уже не мог сказать всего этого.
Потемневший, словно бы вдруг обуглившийся, стоял тот против лейтенанта.
— Гражданин Лелюх, — начал Пустынин ледяным, зазвеневшим на высокой ноте и показавшимся даже ему самому чужим голосом. — Слова «стоять насмерть!» я взял из приказа Верховного Главнокомандующего…
— Я это знаю, — сказал Лелюх. — Я не о том…
— Надеюсь, вы не забыли, кем подписан этот приказ? — перебил его Пустынин хрипло — во рту у него вдруг пересохло.
— Не забыл, — подтвердил лейтенант. — Ну так что же? Я ведь совсем о другом. И не понимаю, чем вы встревожены?
— И вы еще спрашиваете об этом?