Наследники
Шрифт:
— Говори, рассказывай скорей, — сказал он, поднимаясь, вместе с ним по ступеням крыльца. — Пройдём ко мне.
Александр нехотя, с недовольным видом шёл за отцом.
— Ну, я слушаю, — торопил Пётр Иванович, когда они вошли в кабинет.
— Ты поставил меня в крайне глупое положение! — с брезгливой гримасой начал молодой человек.
— Отказала? — крикнул Гарушин.
— Нет, не отказала, но, если тебе нужно, чтобы я женился на княжне, справедливо было бы, чтобы ты сам взял на себя переговоры.
— Но
— Ну, я сделал предложение, надеюсь, тебе всё равно, в каких выражениях я делал. У тебя страсть к подробностям. Она выслушала очень спокойно, но разве русская женщина может обойтись без сцен? Чуть что — сейчас сцена.
— Ну, ну? — торопил отец.
— Ну, выслушала, а потом вдруг вскочила, заломила руки: прошу вас, говорит, умоляю вас, давайте не лгать. Вы меня не любите, и я вас не люблю, и не надо между нами притворства.
— Так и сказала: «не люблю»?
— Да не сказала, а прямо крикнула. Истеричность какая-то! Мне прямо досадно стало: должна же она знать, что и некрасива, и непривлекательна, а всё-таки ломается и умничает.
— А согласие всё-таки дала? — насмешливо спросил отец.
— Не могло быть и сомнения, — пожимая плечами, сказал Александр.
— Так как же? Чтобы не было притворства?
— Признаюсь, — продолжал Александр, — я больше всего боялся слез. Это тоже русская манера… Никогда не хожу в русскую драму, потому что там, как появится героиня, так и начнётся нытьё. В конце концов, мне всегда кажется, что у меня болят зубы… И тон приподнятый, и бездна благородства!
— Да ты про княжну-то говори, про княжну.
— Что же говорить? Если хотите, говорит, я не буду спрашивать, зачем вы на мне женитесь, но я хочу, чтобы вы знали, что для себя лично я, быть может, предпочла бы смерть, чем замужество с вами. Но моя смерть не избавит моих родителей от бедности. Заметь себе, сейчас драма: смерть, избавление, постылый брак… Спасибо хотя за то, что держала она себя прилично, и слез не было.
— От бедности не избавит? — переспросил старик и судорожно улыбнулся.
— Просила, чтобы пока не объявлять: старый князь нездоров. Я сам против открытого положения жениха. Всегда находил его смешным и глупым. Я сейчас же уезжаю в Петербург, шесть недель на разные необходимые приготовления… Тем временем поправится князь, и мы обвенчаемся… Только скромно, без всякой помпы, прошу тебя.
Пётр Иванович заметно волновался, лицо его оживилось, и руки слегка вздрагивали.
— Отчего бы не объявить до твоего отъезда? — спросил он. — Князь не настолько болен. Я хотел бы дать потом обед… Я уже всё обдумал… Я убеждён, что Баратынцевы не отказались бы приехать ко мне теперь. Как? Что?
Александр нахмурился.
— Удивительное у тебя желание удивить, пустить пыль в глаза. Воображаю, чего ты там надумал.
— Недурно будет! —
— Нет, потерпи. Всё это ещё успеется, — лениво перебил его Александр. — Я уеду сейчас, завтра же. Довольно теперь о княжне? Можно говорить о другом?
— Думаю, что не стоит, — хвастливо и весело перебил Пётр Иванович, — мой свадебный подарок поспеет вовремя, а на эти шесть недель я открою тебе кредит на нужную сумму. Сколько? — весело спросил он.
— Нет! — твёрдо сказал Александр. — Я требую, чтобы ты выделил меня сейчас же. Дай, что обещал.
Пётр Иванович вдруг побагровел. С минуту он не находил слов и только глядел на сына остановившимися глазами.
— Ни гроша! — взвизгнул он вдруг, делая энергический жест. — Слышишь?
— Слышу. Но ты понимаешь, что мне тогда незачем жениться?
— Тебе незачем… Я тебя выгоню вон! Мне ничего не надо от тебя… А ты понимаешь, что ты оскорбил меня?
— Да пойми же и ты, что эта чувствительность тебе не к лицу! — вскрикнул Александр Петрович.
Пётр Иванович затрясся.
— Уйди! Уйди! — еле выговорил он, указывая на дверь.
— Мне хотелось бы, чтобы ты ясно сознал положение, — спокойно сказал сын. — У тебя есть деньги, но тебе хочется почти невозможного: ты бредишь почётом, уважением и властью. Всё это невозможное могу дать тебе только я. Если ты откажешь мне и выгонишь меня, ты проиграешь слишком много. Обдумай!
— Уйди! — почти прохрипел старик.
Александр пожал плечами.
— Мне очень нужны деньги, но я тоже могу рассердиться, наконец, — с ворчливой угрозой пробормотал он.
Пётр Иванович долго не мог успокоиться. Он открыл, окно, и мягкий вечерний воздух вливался к нему ароматными волнами. Его потянуло на воздух; он любил смотреть, как жадно пили и мирно засыпали на ночь цветы. Он нагибался к ним, нежно дотрагивался рукой до их чашечки, и красота или оригинальность их формы или расцветки давала ему радость. Но в этот вечер цветы мало занимали его.
— Он презирает меня! — продолжал он развивать свои невесёлые мысли. — Но какое право имеет он презирать меня? Чем он лучше меня?
Невольно он припоминал свою жизнь. Вся она тянулась, невесёлая, искажённая озлоблением, ненавистью и местью. Удачи её и те были нерадостны, не приносили удовлетворения. Ему ещё памятна была особая, гнетущая боль в душе, пока и она не притерпелась и не начала грубеть. Но и теперь ещё у него были минуты, как та, которую он переживал в этот вечер: минуты большой тоски, большой обиды, минуты, в которые он чувствовал, что на место ненависти в душу его просится любовь, а на место мести — закипают одинокие, тяжёлые слезы. Он прятал эти минуты от людей и никому не показывал ран, которые они наносили ему. У него была своя гордость.