Наследники
Шрифт:
— Нет, не секрет, — слегка краснея и раздражаясь, ответил Александр. — Я веду игру на бирже. Ты это знал и раньше.
— Слышал, кое-что слышал. Кажется, очень счастливо? Загребаешь деньгу?
Александр нахмурился.
— Нет, не загребаю. У тебя неприятная манера спрашивать о том, что ты уже знаешь.
Пётр Иванович тихо засмеялся.
— Не любишь? А за мои хозяйственные затеи опасаешься? Как бы я лишнего не тратил — это страшно?
В его холодных острых глазах мелькнуло на миг неуловимое выражение горечи, он перестал смеяться, но сейчас же дружески хлопнул сына по плечу.
— Теперь
— Я думал бы пока жить в Петербурге, — заметил Александр.
— Нельзя в Петербурге! — горячо вскричал Пётр Иванович. — Тебе надо показать себя, сойтись с обществом… Нужно, чтобы тебя узнали и полюбили.
— Послушай, — раздражённо сказал молодой Гарушин, — я служу каким-то твоим целям!.. Мне лично твоё честолюбие чуждо и, право, было бы справедливо, если бы ты вознаградил меня. Я не могу позволить замуровать себя и за что?
— Но я уже обещал… Я дарю тебе прекрасное имение, я открываю перед тобой завидную дорогу, я… я… — захлёбываясь, заговорил старик.
— Мне нужны деньги, — спокойно заметил сын.
— Но разве я не сказал: половина того, что я имею…
— Я не ребёнок, чтобы довольствоваться одними обещаниями, — раздражительно процедил сын.
Петра Ивановича передёрнуло.
— Как? Что? — растерянно спросил он. С минуту он пристально глядел на Александра, руки его слегка дрожали.
— Ты как же это? Не веришь мне? — странным голосом спросил он. — Обманул я тебя в чем-нибудь? Как это ты сказал?
Александр Петрович пожал плечами.
— Опять эта твоя обидчивость! — сказал он. — И откуда она в тебе? С тобой говорить нельзя.
— Нет, ты повтори… объяснись! — взвизгнул Пётр Иванович. — Я твоего счастья хочу, я тебя в люди вывел… Я сколько дум передумал…
— Не будем играть комедию, отец! — в свою очередь рассердился Александр. — Я тебе нужен, для твоих личных планов нужен, и справедливо, чтобы ты заплатил. Ты не можешь добиться власти и почёта и задумал сделать это через меня. Не будешь же ты требовать, чтобы я ещё благодарил тебя? Карты открыты, надеюсь?
Старик Гарушин вскочил.
— Открыты! — вскрикнул он. — Карты открыты! Я старый негодяй, честолюбец, обманщик! Меня надо презирать, оскорблять и это только справедливо. Да что же ты думаешь обо мне? — вдруг взвизгнул он. — Деньги наживал, людей душил, локтями работал. Да! Я работал, наживал, душил. Но почему я это делал? Ага! Это надо знать! И меня душили, и меня локтями затирали.
Он взъерошил волосы и высоко закинул голову.
— Надо многое знать, чтобы судить! — добавил он.
— Я не хочу тебя судить. Эти сцены утомительны! — холодно заметил Александр.
— Нет, ты судишь! — кричал старик. — Но по какому праву? Чем ты лучше меня? Больше ты знаешь? больше ты пережил… перестрадал? Как же! Всё это я сделал за тебя. Я! Да, я перестрадал… Я оградил тебя от всего, я дал тебе цветы и взял себе тернии. Разве меня кто-нибудь баловал? Любил?
Он стоял перед Александром, выкрикивал свои фразы и сильно жестикулировал.
— Я платил злом за зло, я пригибал тех, кто прежде сидел у меня на шее, я защищался, — кричал он, — и не тебе, моему сыну, судить меня!
— Это утомительно! — со вздохом повторил Александр Петрович. — И так же нелепо, как сцена ревности.
Пётр Иванович тяжело дышал, но мало-помалу стал успокаиваться. Глаза его опять приняли испытующее, насмешливое выражение.
— Скажи лучше отцу, как подвигаются твои дела, — почти весело спросил он. — Скоро думаешь объясниться? Княжна, говоришь, достаточно подготовлена? Влюблена, может быть? Как? Что?
Александр Петрович нисколько не сомневался в том, что предложение его будет принято, но сделать решительный шаг он, однако, медлил. Он замечал, что княгиня, видимо, переменилась в отношении к нему и стала гораздо любезнее, почти ласковой, но сама Вера, её манера держать себя и даже одеваться раздражали Александра. Иногда он позволял себе делать ей замечания.
— Этот цвет не идёт к вам, княжна, — сказал он ей однажды.
Она подняла на него удивлённые, недоумевающие глаза.
— У меня нет желания одеваться к лицу, — сказала она.
— Я заметил, что некоторые женщины ставят себе это в заслугу, — процедил сквозь зубы Гарушин. — За границей женщины оттого так обаятельны, что владеют искусством одеваться. У нас в России безвкусица и распущенность до такой степени портят их, что их и сравнить нельзя с иностранками.
— А вы, кажется, ставите это искусство очень высоко? — задорно спросила Вера.
— В жизни женщины оно важно. Женщина должна быть кокетка, — убеждённо заявил Гарушин.
Вера насмешливо улыбнулась.
— У вас очень определённые взгляды, — сказала она.
— Каков есть, — холодно ответил он. — Выше лба не прыгнешь, я и не стараюсь…
После каждого подобного разговора Вера враждебно следила за Александром, и глаза её задорно и насмешливо блестели.
XI
Старый князь прихварывал и часто жаловался на головную боль. Иногда, среди разговора, он вдруг забывал какое-нибудь самое обыкновенное слово, искал его, сердился, наконец, заменял другим, совсем неподходящим. Софья Дмитриевна не придавала значения его нездоровью, и только одна Вера, словно обрадованная возможностью отвлечься от собственных тяжёлых дум, вся отдалась заботливому уходу за отцом. С некоторых пор она замечала в нем неуловимую перемену: ей казалось, что к его обычной приветливости и ласковости присоединилась ещё какая-то несвойственная ему вдумчивость; он мало говорил, улыбка его стала рассеянной, и в глазах залегло незнакомое грустное выражение. Вера приходила читать ему вслух. Он слушал её, сидя в большом, удобном кресле, и потом тянулся к ней и гладил её по плечу или по руке. Чаще обыкновенного говорил он ей: