Настоящая фантастика – 2015 (сборник)
Шрифт:
Провизор взяла карту и поднесла к глазам. Возможно, значение имел номер. Во всяком случае, продолжение последовало. Ирина вышла из-за прилавка, прикрыла жалюзи на окне, заперла дверь и повернула табличку надписью «закрыто» к улице. Выключила освещение. В аптеке сделалось сумеречно. Узкие клинья дневного света, проникавшего снаружи сквозь оставшиеся щели, нарезали тьму на лоскуты. А заодно лицо и фигуру провизора.
Головная боль усилилась, стала ритмичной, будто эффект полосатости вызывал ее равномерные вспышки. Ирина открыла дверь в глубине помещения. Цветков направился туда без лишних слов.
…Что хорошего можно сказать о мире, в котором все, кого любишь, рано или поздно умирают? Ну, для начала:
Цветкова до сих пор не покидало ощущение, что несколько часов назад, очнувшись в квартире Регины после «гипнотического сеанса», он вернулся с кладбища, на котором похоронил всех своих близких, все свое прошлое и даже себя, – вот только теперь он по-прежнему не мог вспомнить ни одного имени на надгробной плите и не мог бы самостоятельно найти туда дорогу, чтобы окончательно кое в чем убедиться. Помощь неведомых «благодетелей» пришлась как нельзя кстати. О том, чего это будет ему стоить, он не задумывался – с мертвеца взятки гладки.
Вслед за провизором Цветков вошел в небольшую темную комнату без окон, которая в каком-нибудь техпаспорте наверняка именовалась подсобкой. Здесь действительно стояли холодильники и шкафы с препаратами. Ирина нажала скрытую кнопку, и один из шкафов отодвинулся в сторону, открыв доступ к металлическому люку в полу.
– Дальше вы сами, – сказала провизор.
– Вы уверены?
– У меня нет доступа.
Значит, у него есть? Провизор вышла из подсобки и закрыла за собой дверь. Он очутился в полной темноте, однако, как ни странно, ему стало легче. Темнота не пугала – что хуже смерти могло притаиться в ней? А смерть хотя бы освободит его от всего этого… Но под тяжелыми, вязкими, непроницаемыми наслоениями безразличия, смирения, усталости, амнезии, превратившими его в ходячий механизм, уже зашевелилась неистребимая тень того, кем он был когда-то, или, вероятно, того, кем еще станет снова.
Еще не надежда, но уже не безнадежность. И тревога, которая сопровождает мысли о возможной подмене.
«Это программа, – подсказала машинка внутри. – И значит, тебе не о чем беспокоиться. Беспокоиться нужно мне».
Он нащупал ручку, утопленную в плоскость люка, вытащил ее и открыл вход в подземелье. Спустился на несколько ступеней вниз. Ступил в узкий туннель. Своим неистребимым нюхом хорошей ищейки он чуял не только сырость и холод, но и специфический запах законспирированного подполья. Не того, где плохие поэты и неудовлетворенные женщины играют в революционеров, а другого, гораздо более глубокого, не поддающегося физическому уничтожению. Это было подполье промытого мозга, бомбоубежище сознания, защищенного стиранием и, следовательно, инакомыслием в его первоначальном значении. От любого, имеющего доступ сюда, ничего нельзя было добиться дубинкой, пытками или сывороткой правды. Цветков знал это по себе.
Двигаясь по туннелю, он все сильнее ощущал чье-то присутствие. Улавливал звуки на пределе слышимости – однако им явно не хватало ритма дыхания. Наконец до него дошло, что здесь нет никого, кроме него, а услышать нужно себя, не только машинку, но и другие голоса внутри, а если их стерли, то услышать эхо, которое еще блуждает по нейронной сети.
Он остановился, замер… и услышал.
Потом снова двинулся вперед сквозь абсолютный мрак – идеальный полигон его ослепшей памяти. По мере того как Цветков шел, доверившись инстинкту, он обретал уверенность в том, что уже проходил здесь однажды – тоже в темноте, с мешком на голове, так что разницы никакой. Этот подземный коридор был квинтэссенцией поиска и возвращения, черной радугой, переброшенной через пустоту, высосавшую рассудок, к химерам, которые одна за другой сбрасывали ложные личины, превращаясь в породившие их истинные воспоминания.
Впереди разлилось
Цветков вошел внутрь и повернулся на сто восемьдесят градусов. Увидел исчезающий во мраке коридор своего стертого прошлого. К нему стремительно возвращалась память. Машинка внутри сказала: «Кажется, они решили, в каком качестве ты наиболее полезен». Он и сам уже догадывался. Геннадий криво улыбнулся, оценив партию, сыгранную теми, кто стоял за этим. Тем более что теперь он стал одним из них. Комбинация была простой и изящной. Она перевернула все с ног на голову и тем не менее устранила все проблемы. В том числе, как это ни чудовищно, – проблему его больной дочери. И ему придется смириться с этим. Жить с этим. Умереть. Возродиться благодаря программе отложенной смерти. Подвергнуться очередному стиранию. Или убрать тех, кого он сочтет виновными. Впервые за много лет у него появился такой богатый выбор. Будто после двухнедельного голодания открываешь забитый продуктами холодильник. Слишком богатый выбор, чтобы принимать решение сразу. У него было время как следует подумать над этим – в своем кабинете.
Он нажал кнопку третьего подземного уровня, на котором находилась штаб-квартира «Лазаря». Пока кабина двигалась, он смотрел на свое отражение в тусклом металле панели. Идеально мутное. Только силуэт, вместо лица – пятно, безликое и неузнаваемое. Каким и должно быть лицо настоящей власти. Незримой, безымянной, неуязвимой, самовоспроизводящейся.
Он собирался воспользоваться ею в полной мере. В личных целях, это прежде всего.
Машинка внутри подскажет, что делать. Надо многое успеть.
До следующего стирания.
Олег Кожин
Сфера
Хомяк определенно был дохлым. Крохотный лохматый комок, рвано окрашенный в рыжее с белым, валялся ровно посередине аквариума, здрав кверху скрюченные когтистые лапки. Верхняя губа зверька упала, обнажая длинные желтые зубы, страшные и некрасивые. Предсмертный оскал маленького зловредного грызуна. Оставалась еще небольшая надежда, что если потыкать его какой-нибудь палочкой, он вдруг возьмет да оживет, но… Впрочем, какого черта? Не отрывая взгляда от окоченевшего тельца, где-то глубоко внутри надеясь, что хомяк вот-вот перевернется, зевнет и невозмутимо начнет заниматься своими хомячьими делами, я нащупал органайзер и наугад выудил из него первый попавшийся карандаш. Чувствуя себя живодером, я склонился над аквариумом и осторожно потыкал хомяка острым грифелем. Паршивец, естественно, не ожил, не заверещал и не кинулся прятаться в ворох газетных клочков, с любовью нарезанных Леськой.
– Плохо, – пробормотал я вслух.
В последнее время разговаривать с собой вошло у меня в привычку, отвязаться от которой не получалось. К счастью, пока еще я не вел длинные философские беседы с альтер эго, но довольно часто резюмировал некоторые очевидные выводы. Вот как сейчас, например. Сама по себе смерть грызуна не была трагедией, особенно для меня – человека взрослого, схоронившего за свои тридцать шесть лет четырех крыс, морскую свинку, пару волнистых попугайчиков и самого лучшего в мире пса. Но пятый хомяк за месяц, это, согласитесь, перебор. Слава богу, вчера Зинаида Сергеевна, моя теща и по совместительству Леськина бабушка, забрала внучку к себе на ночь. Еще оставалось время все поправить. Не то чтобы я умел оживлять хомяков… во всяком случае, не больше, чем остальные родители. Однако нельзя отрицать, что за последние тридцать дней я весьма поднаторел в этом вопросе.