Настя как ненастье
Шрифт:
— Потому что машина не моя, — прохрипел все так же с трудом Иннокентий. — Дядя в любой момент может ее забрать. Я по доверенности езжу.
Замолчали. Резинку тот надевал… Будто ему от этого легче!
— Котик, ну чего ты…
Он не заметил, как Моника подалась вперед, но довольно удачно отбил ее руку: и больно не сделал, и до себя дотронуться не позволил.
— Я тебе не котик!
Она осталась на середине кровати светить голыми пятками.
— Я знала, что будешь злиться. И, по чесноку, мне даже приятна твоя злость. Значит, ты все же что-то ко мне чувствуешь…
— Ничего
Иннокентий вскочил с кровати, потянул за собой одеяло, но Моника не отпустила свой край. Тогда он схватил еще мокрый после вечернего душа белый банный халат и накинул на дрожащие плечи. Потом до боли затянул пояс и шагнул к окну: дождик-дождик, мама не горюй. Можно нахрен разбиться на мокрой трассе, но пережидать его в четырёх стенах с Моникой может стоить ему здравого рассудка. Предохранялись они!
Иннокентий шарахнул кулаком по оконной раме и распластал по пластику зудящие пальцы.
— Иннокентий, ну сам-то подумай… Тебе двадцать восемь. Год, два, и ты женишься. А у меня табу на женатых…
Иннокентий обернулся к кровати и сел на подоконник, расставив ноги.
— Кто он?
Моника убрала с лица волосы и дунула на непослушные волоски.
— Какая разница… Ему сорок семь. И если москвич до сих пор никому не оказался нужен, то какая разница…
— А тебе он зачем?
Она чуть опустила голову и глядела на него искоса, точно посмеиваясь над его глупым нахохлившимся видом.
— Мне просто нужен муж, и все. Больше ничего. Все остальное я могу сама, — и тут же добавила: — У него ничего нет, если ты об этом. Живет в двушке с сестрой. Сестра разведена. Взрослая дочь давно живет от них отдельно. У сестры же два кота и никаких перспектив. Я что-нибудь сниму для нас на первое время, а потом увидим. Москва не примет, может, уломаю его на переезд в Питер.
— Мона, зачем?
— Тебе не понять женщин, я уже не раз тебе это говорила. Поэтому даже не буду пытаться что-то тебе объяснить. Скажу лишь, что буду по тебе скучать. Очень. И пока ты не женат, не вычеркивай меня из своей жизни, ладно?
Иннокентий остался на подоконнике, даже когда Моника слезла с кровати и направилась к окну в первозданном виде. Но не выдержал призывного взгляда, опустил глаза к пупку и зажмурился, точно камушек в нем сверкнул глазом королевской кобры. Моргнул и замер, загипнотизированный приближающимся к нему пирсингованным пупком.
— Как чувствовала, что не надо тебе пока говорить, — Моника хотела обнять его, но Иннокентий вовремя очнулся и поймал ее руки еще до того, как те коснулись его плеч. — И все же я рада, что сказала.
Моника вырвала руки — хотя, скорее даже, вынула из ладоней Иннокентия, который вообще не сжал ее пальцев. Ему снова захотелось отвернуться к мокрому серому дождю, но эта женщина стояла слишком близко и не собиралась покидать его личное пространство. Пришлось поднять голову, зафиксировать взгляд ровно между ее глаз, чтобы не видеть, как те блестят.
— Прости, Мона, — он чувствовал внутри пустоту и просил за нее прощение. Он никогда не говорил, даже самому себе, что любит эту женщину,
Моника отошла от окна, отвернулась, взглянула на смятую постель и прошла мимо кровати в ванную комнату. Закрыла дверь и повернула замок: впервые закрылась от него. А Иннокентий сразу же отвернулся к окну. По стеклу текли длинные ручейки дождя, и он машинально поднял руку к глазам — ресницы оказались мокрыми. Что за чёрт… Белый мягкий рукав прошелся по лицу, и Иннокентий уставился на ткань, вдруг до глубины души удивившись тому факту, что рукав остался чистым: ему казалось, что плачет он кровавыми слезами.
— Ты пойдешь в душ?
Иннокентий вскинул голову: Моника даже волосы успела высушить. Сколько же времени он просидел вот так, в полной пустоте?
— Пойду… — ответил он тихо и проверил, чтобы пояс в халате был затянут все так же крепко.
Моника отошла к шкафу, в который повесила смену одежды. Сняла с вешалки его футболку и протянула вместе с джинсами. Одеваться ему предлагалось за дверью, и на этой двери он тоже повернул засов. В запотевшем зеркале в отпечатке его пятерни заалел шрам. Иннокентий нагнулся над раковиной, в которую впился пальцами, и сплюнул. По телу прокатилась волна дрожи. Неприятной. Сродни отвращению. И он знал, что причина не в Монике: от женщины, уложившей в постель незнакомого парня, следовало ожидать подобного подарка. Ему противно было от себя: от своей слепой веры в честность их отношений.
Год. Целый год она обманывала его. Строила какие-то личные планы, а он ни сном, ни духом. Все вокруг лгут. Дядя Серёжа прав. О, как же дядя Серёжа прав… И искуснее всех лгут бабы: мать, сестра, любовница… Пока честной оказалась лишь Настя, которую он в лицо назвал лгуньей. Дворовой псине просто повезло, что ей встретилась такая вот девушка. Как псину зовут? Эй-ты? Эй-ты… Улыбнись!
Он провел рукавом по зеркалу. Отражение все еще дрожало, но причиной оставался пар, а не его слезы. Он что, маленький? Нет, он взрослый. А у взрослых мужиков должны быть принципы. Пусть кто-то называет их брезгливостью. Плевать…
Иннокентий потер щеку вокруг шрама и взял в руку одноразовый станок для бритья. Хорошо, что есть вещи, которые можно просто выкинуть. Жаль, что голова устроена, как помойная яма: одно воспоминание дерьмовее другого, и не спустишь ленту памяти в унитаз, как использованную туалетную бумагу. Хорошо еще тело можно отмыть от неприятных прикосновений.
После душа, вытеревшись насухо и одевшись, Иннокентий вышел в номер. Моника застилала в это время кровать, а вот сумка с вещами уже была собрана, как и она сама. Покончив с уборкой постели, Моника молча прошла мимо Иннокентия в ванную комнату, чтобы собрать в косметичку свои личные вещи. Он пользовался только гостиничными.