Научная эффективность в работе
Шрифт:
Вторая научная революция, называемая научно-технической, событие которой констатирует Дж. Бернал, отличается от первой прежде всего тем, что она затрагивает по преимуществу не отношения внутри самой науки, но ее связь с другими социальными субъектами и показывает очевидность воздействия науки на общество в его экономической, политической и культурной составляющей.
Следует отметить, что эта очевидность эффективности науки 64 , ее взаимодействия с иными социальными акторами, попадает в поле эпистемологической рефлексии в силу собственной неоднозначности и даже проблематичности. Об этом Дж. Бернал пишет еще в 1939 г. в своей работе «Социальная функция науки», созданной накануне Второй мировой войны. В ней он подробно разбирает пути применения науки в сфере экономики, взаимосвязи науки и техники в контексте эскалации вооруженных конфликтов, противоречивое – не только позитивное, но и негативное – значение научной результативности для общественного развития, связи науки и фашистской идеологии и проблемы гражданской ответственности ученого 65 .
64
Здесь и далее в тексте мы используем широкий смысл понятия эффективности научных исследований, который отличается от узкого экономического и включает различные направления воздействия науки на общество и саму
65
См.: Bernal J. D. Social Function of Science. London: Geord Routledge & sons LTD, 1946. 504 P. Заметим, с 1836 г. книга переиздавалась до 2016 г. пять раз, что свидетельствует о ее злободневности.
Именно очевидная внешняя эффективность – способность и актуальность общественного воздействия науки – делает ее возможным объектом управления со стороны государственных структур, формирующих внешние ожидания и заказы (в том числе военные), обеспечивающих необходимое финансирование, оценивающих полученные результаты, контролирующих процессы применения. Именно очевидная проблематичность и неоднозначность оценки ее результатов делает науку в эпоху второй революции не только возможным, но и необходимым объектом управления 66 .
66
Отметим, что не в последнюю очередь в силу этой необходимости управления, возможности и позитивные эффекты научно-технической революции часто связываются с преимуществами социалистического общества, способного благодаря государственной собственности на средства производства осуществлять в полной мере планирование и контроль. Не случайно это понятие, введенное в дискурс исследований науки Дж. Барналом, было подхвачено и впоследствии более или менее отчетливо разработано именно в советской литературе. В настоящее время его можно обнаружить почти исключительно в текстах, посвященных идеологии и общественным практикам указанного периода XX в. (Hoffmann E. P. Laird R. F. The Scientific-Technological Revolution and Soviet Foreign Policy. Oxford: Pergamon Press, 1982; Buchholz A., Blakeley T. J. The Role of the Scientific-Technological Revolution in Marxism-Leninism // Studies in Soviet Thought. Vol. 20, N 2. P. 145–164; Soviet and East European Law and the Scientific-Technical Revolution / eds. G. B. Smith, P. B. Maggs, G. Ginsburgs. Oxford: Pergamon Press, 1981). Нельзя, однако, не подчеркнуть, что несмотря на отсутствие явного принятия данного термина в западном дискурсе, практики контроля относительно применения научных исследований, сопровождающиеся созданием соответствующих институций, были в неменьшей степени развиты в странах так называемого капиталистического лагеря. См. об этом, напр.: Воронков Ю. С. Концепция НТР: место в истории XX века // Типы управляемого взаимодействия науки и техники в XX веке. Сб. статей / под ред. А. С. Липкина, В. С. Федорова. URL:projects/grant-rgnf-14-03-00687/ (дата обращения 10.10.2017).
На наш взгляд, эта ситуация возможного и необходимого управления научными исследованиями, возникающая в контексте очевидности неоднозначного общественного воздействия науки, оказывается условием актуализации внешней власти государства и управляющих структур, поля гетерономии, и тем самым ставит автономию научных исследований, признанную повсеместно в классическую эпоху, под вопрос. Наша гипотеза, полное обоснование которой не может быть осуществлено в данном исследовании, состоит в том, что появляющийся в это время концепт научного сообщества может быть рассмотрен как своего рода ответ на этот вопрос о признании сохраняющейся, но проблематизируемой автономии исследования. Такой ответ, осуществляется ли он в виде определения норм и ценностей научного этоса (Р. Мертон) или в виде апелляции к внутренней самодостаточности научного сообщества (М. Полани) восстанавливает (или по крайней мере стремится восстановить) автономию, обосновывая ее. Однако это не автономия как «всеобщность интереса», которая была провозглашена и приведена к действительности идеологами и основателями немецкого классического университета. Это автономия как «отдельность и самоорганизация», существовавшая еще в университете средневековом и раскритикованная в XVIII в. за негативный «вклад» в формирование закрытости, отсутствующей общественной значимости научных исследований.
Симптоматично, что такого рода утверждение (точнее, возобновление учреждения) автономии научного сообщества происходит одновременно с разработкой проблемы демаркации науки представителями Венского кружка, одновременно с разработкой критериев, отделяющих авторитетное научное сообщество и получаемое им знание от всего ненаучного знания 67 .
Таким образом, мы видим, что в контексте развития внутренних возможностей научного познания и возобновления с новой силой внешнего требования эффективности, предъявляемого к исследованию, происходит, во-первых, формирование системы управления наукой и, во-вторых, переопределение статуса научного сообщества. Последнее оказывается теперь не столько и не только субъектом, определяющим внутреннее автономное поле науки, но и игроком внешнего поля гетерономии, с необходимостью вступающим в отношение с другими социальными субъектами, в том числе отстаивая в этой игре собственную автономию.
67
Эта проблематика демаркации, связанная с утверждением самодостаточности научного сообщества, оказывается темой так называемой первой волны социальных исследований науки или социологии научного знания (SSK), выделяемой Г. Коллинзом и Р. Эвансом (см.: Collins H. M., Evans R. J. The Third Wave of Science Studies: Studies of Expertise and Experience. Social Studies of Science. 2002. Vol. 32, N 2. P. 235–296). В этот период доверие научным экспертам, легитимированное на основании того, что они «имеют специальный доступ к истине», еще не ставится под вопрос, а только определяется с помощью критериев и условий этого доступа (P. 236). Трансформация проблематики социальной рефлексии науки с первой половины XX в. до современности, в том числе описанная в указанной работе, будет сопровождать наше исследование до его завершения.
Что проблематичного в таком отношении научного сообщества к иным социальным субъектам, в складывающейся на основании этого отношения научной коммуникации?
Проблематично в этих концептах и соответствующих им практиках то, что мы встречаемся с двумя принципиально различающимися видами научной коммуникации – внутренней и внешней, осуществляемых на первый взгляд в соответствии с различными принципами. Внутреннюю коммуникацию следует истолковывать не только в ее фактической реализации как совместную работу ученых, сопровождающуюся дистрибутивностью всех условий и элементов научного производства, начиная от материально-технической информационной базы, заканчивая
68
Следует подчеркнуть, что внутренняя коммуникация, оказывающаяся предметом первой и второй волны социологии научного знания (см.: Collins H. M., Evans R. J. The Third Wave of Science Studies), также не проста, и в ней принято выделять формальную и неформальную коммуникацию. Под первой традиционно понимают складывающуюся сеть научных публикаций в рецензируемых научных периодических изданиях и монографиях. Под второй – непосредственное общение на научных мероприятиях, при встречах и в переписке, нерегистрируемые публикации типа научных обзоров и материалов мероприятий. Значение неформальной коммуникации сложно переоценить, поскольку в этом случае идет непосредственный обмен значимой информацией, не тратится время на ее поиск (в условиях постоянно растущего объема научных изданий), время на оценку (критику) определенной идеи сокращается до возможного предела. Неформальная коммуникация образует так называемый невидимый колледж. Можно процитировать в качестве одного характерного примера критическое высказывание о значении отсутствия доступа к неформальной международной коммуникации у советских ученых: «Наши научные работники, как правило, не входят в эти международные незримые коллективы. Зарубежный ученый, входящий в такой коллектив, знакомится с новыми идеями в процессе их возникновения задолго до того, как они будут опубликованы < … >. Некоторый публикации оказываются мало понятными из-за того, что мы не знаем всех тех длительных дискуссий, которые им предшествовали». (Баринова З. Б. и др. Изучение научных журналов как каналов связи // Научно-техническая информация. Серия 2. 1967. № 12. (Цит. по: Первичные форм научной коммуникации / под ред. Э. М. Мирского, В. Н. Садовского // Коммуникация в современной науке. М.: Прогресс, 1976. C. 39)).
Если в указанный период неформальная научная коммуникация была проблематична для советских ученых по идеологическим соображениям, то в современности часто препятствием к ней становится неформализуемость и, следовательно, проблематичный контроль ее эффективности. Потому часто научный менеджмент стремится связать участие в научных мероприятиях с обязательствами публикации статьи в рецензируемом журнале по ее результатам или делает опубликованную статью условием участия. Любопытно, что не только со стороны научного менеджмента, адекватно действующего в контексте решения задач управления и распределения ресурсов, но и со стороны социологов, исследователей науки, звучит тревога за то, что неформальная коммуникация вытеснит формальную. (Прайс Д. С. Тенденции в развитии научной коммуникации – прошлое, настоящее, будущее // Коммуникация в современной науке. С. 101). Также обсуждается возможность и необходимость формализации первой коммуникации, для того чтобы обнаружить и культивировать оптимальные формы ее реализации. (Менгел Г. Планирование последствий непланируемой деятельности в области научной коммуникации // Коммуникация в современной науке / под ред. Э. М. Мирского, В. Н. Садовского. М.: Прогресс, 1976. С. 111). Получается так, что сами ученые, исследующие науку, готовят почву и инструментарий для управляющей деятельности научного менеджмента.
Внутренняя научная коммуникация в современном ее понимании, производном от идей К. Поппера, представляет собой условие объективности знания, то есть условие реализации научности как таковой: это споры и дискуссии внутри научного сообщества, являющиеся следствием признания относительности и фальсифицируемости научного знания: «То, что можно назвать научной объективностью, основывается исключительно на той критической традиции, которая, невзирая на всякого рода сопротивление, так часто позволяет критиковать господствующую догму. Иными словами, научная объективность – это не дело отдельных ученых, а социальный результат взаимной критики, дружески-вражеского разделения труда между учеными, их сотрудничества и их соперничества. По этой причине она зависит отчасти от ряда социальных и политических обстоятельств, делающих такую критику возможной. <…> Объективность можно объяснить только в терминах таких социальных идей, как конкуренция (отдельных ученых и научных школ), традиция (в основном – критическая традиция), социальные институты (например, публикации в различных конкурирующих журналах или у различных конкурирующих издателей; обсуждение на конференциях), государственная власть (то есть ее политическая терпимость к свободному обсуждению)» 69 .
69
Поппер К. Логика социальных наук // Эволюционная эпистемология и логика социальных наук: Карл Поппер и его критики / под ред. В. Н. Садовского. М.: Эдиториал УРСС, 2000. С. 305–306.
Нельзя не заметить, что в указанную характеристику внутринаучной коммуникации, определяющей деятельность научного сообщества относительно самого себя, включается в качестве условия и деятельность внешних субъектов, в частности государственной власти, допускающей и даже порой поощряющей научные споры и разногласия. Безусловно, это звучит достаточно актуально в 1961 г. – эпоху, когда в некоторых странах еще не ушли в прошлое требования идеологической корректности исследования – обстоятельства, ставящие перед учеными, особенно перед гуманитариями, сложную задачу выживать, в том числе в буквальном смысле слова, не изменяя стремлению к истине и к объективности.
Следует, однако, задать вопрос: насколько естественны такие внешние условия? Можно ли говорить о них как о данности, или же они сами по себе должны быть предметом заботы? В первом случае мы встречается с романтической иллюзией в характеристике отношений государства и научного общества, выражающей убеждения классического периода формирования и функционирования немецкого университета и отчасти оказывающейся тем, что приводит к его краху 70 . В этот исторический период государственный интерес не противопоставлялся академическому: научная автономия истолковывалась как следование всеобщим общественным (национальным и культурным целям). Предоставление свободы исследования (отсутствие содержательного и формального диктата относительно тематики научных разработок) и обеспечение необходимых средств научной деятельности, по Гумбольдту, было для государства условием развития науки. Активная роль государства ограничивалась назначением профессоров университета, что должно было служить целям «сохранения свободы»: предотвращать замыкание научного сообщества на собственных убеждениях, способствовать преодолению его естественного консерватизма, стремления к собственной устойчивости 71
70
О подобном идеалистическом понимании отношения науки и государства и соответствующем понимании эффективности, см., напр., главу в данной монографии «Эффективность науки как проблема легитимации знания в баденском неокантианстве и немецкой исторической науке».
71
См. об этом: Гумбольдт К. В. О внутренней и внешней организации высших научных заведений в Берлине // Неприкосновенный запас. 2002. № 2(22). URL:(дата обращения: 05.11.2017).
Конец ознакомительного фрагмента.