Навь и Явь
Шрифт:
Две ледяные молнии ударили её в сердце, вылетев из беспощадных и твёрдых, как зачарованные самоцветы, глаз матери, и девушка, попятившись, села в траву. А мать, испепеляя её взором, прошипела сквозь свирепо стиснутые зубы:
– Вот как ты заговорила? И тебе плевать на многие тысячи жизней, которые могут оборваться?! На реки крови, которые могут пролиться на земле? Тебе, соплячка, твоя никчёмная жизнишка дороже, да? В кои-то веки службу великую можешь людям сослужить – и вот каким боком ты поворачиваешься! Стыдись!
Хлёсткая, как кнут, отповедь размазала Голубу, разбила жизнелюбивое, полное смятения,
– А безрукавка твоя где? – осиновым колом вонзился ей в грудь вопрос Дубравы.
– Потеряла, видать, – пробормотала Голуба, страшась сказать правду.
– Не лги! – Крик двоюродной сестры сорвался на визг.
Тут и мать с тёткой насторожились, принялись допытываться с пристрастием, куда делась безрукавка.
– Я её для навьи вязала… А она, когда уходила, позабыла её взять. Вот я и вернула ей подарок мой потихоньку. В узелок с бельём незаметно сунула. – Вымолвив последнее слово, Голуба вся съёжилась, ожидая удара или гневного окрика.
Но мать только потрясённо охнула, горестно хлопнув себя по бёдрам.
– Ну не дурища ли… Ох, горе мне с тобою, горе! Ты понимаешь, что ты натворила, девка пустоголовая? Ты ж нам всё дело загубила!
– Навья в узелок и не заглядывала, – осторожно попыталась оправдаться Голуба. – Не до того ей было. Может, и ни при чём тут безрукавка.
О разговоре с Севергой во сне она поведать не посмела – побоялась, что мать её и вовсе на месте убьёт.
– Ладно, что теперь толку ругаться, – вздохнула тётка Малина. – Сделанного не воротишь. Сестрица, а может, блюдечко волшебное нам покажет, где сейчас навья?
– Не покажет, – вместо Вратены упавшим голосом ответила Дубрава. – Оно над Навью и её жителями силы не имеет.
– Что ж делать-то? – Вратена закусила ноготь, а её бегающий взгляд словно считал стволы вокруг.
– Давайте-ка у птиц спросим, – сказала тётка Малина. – Может, они видели что-то?
Из её сложенных дудочкой губ вылетел хрустально-звонкий, затейливый посвист, золотистой крылатой змейкой скользнул на ветку, а вскоре яркие самоцветы птичьих приветов посыпались на траву. Две пташки спорхнули с деревьев и уселись на гостеприимно подставленные им пальцы Малины. Та слушала их щебет, понимающе кивая головой.
– Они говорят, что навья провалилась сквозь землю, – сказала она.
– То есть, просто пропала? – нахмурилась Вратена.
– Видимо, так, – вздохнула её сестра. Отпуская птиц, она воскликнула им вслед: – И на том спасибо, родимые!
Толкуя птичий ответ, сестры-ведуньи перемудрили, пошли
Северга с самого начала спиной почуяла погоню, но не подала виду – выжидала, желая понять, кто её преследует и что ему нужно. Коптя мясо на привале, она до щекотных мурашек по лопаткам ощущала чей-то взгляд, но сдерживала жгучее желание оглянуться и делала вид, будто ни о чём не подозревает. Она ждала ошибки, верила, что соглядатай сам выдаст себя. Так и случилось.
Спала она вполглаза – неприметное колыхание травинки было способно её разбудить. Большая тень ширококрылой птицы скользнула по её лицу; веки Северги дрогнули, но не разомкнулись, только готовая к встрече с врагом рука легла под плащом на рукоять меча. Но вступать в бой не пришлось: сладкий медово-молочный запах Голубы знакомо ударил ей в ноздри. Девушка даже не подозревала, каким оглушительно громким в лесной тишине было её взволнованное дыхание; не знала она и того, что навья не спит, а сквозь сетку смежённых ресниц наблюдает за ней. Ну конечно! Безрукавка… Смех, нежность, печаль – всё это смешалось в груди Северги в живой, беспокойно-яркий комок, но она владела собой и не выдала своих всколыхнувшихся чувств ни единым движением.
Но червячок подозрительности всё же грыз её изнутри. Она охотно поверила бы в то, что Голуба способна следовать за ней, чтобы тайком подсунуть забытый подарок, если бы у девушки не было хитрой, остроглазой, цепкой мамаши-ведьмы, которая приютила и выхаживала Севергу явно не по доброте душевной, а с некой целью.
Не верила навья в бескорыстие людей, и следующий день только укрепил её в этом убеждении, подтвердив её догадки. До подземных ходов было ещё далеко, и ей пришлось сделать привал: солнце норовило выклевать, как злая хищная птица, её глаза. Погрузившись в спасительную дрёму, Северга и здесь не теряла власти над своей душой и думами; выпорхнув бабочкой из тела, она устремилась к Голубе, которая, вне всяких сомнений, сейчас тоже отдыхала после беспокойной ночи. Проникновение в сон девушки было столь же лёгким и сладким, как близость с нею. Там было так же солнечно, как наяву, но сила её любви заставила дневное светило быть намного мягче к глазам навьи. В собственных снах Северга морщилась от яркого солнца, а здесь смогла насладиться и суетливо-текучим медовым золотом пляшущих на земле зайчиков, и уютным, покалывающим теплом пробивающихся сквозь лесной шатёр лучей.
Горячая, трепетная, доверчивая птица большой мягкой тенью слетела с дерева и обернулась Голубой. Живые золотые искорки плясали на её волосах, а в широко распахнутых глазах застыл полудетский страх и мольба о спасении. Вид жалобного «домика» бровей и растерянно приоткрытых губ захлестнул Севергу горячим желанием заключить Голубу в объятия и защитить от всех посягательств.
«Спаси меня, – нежным хрусталём струился голос девушки. – Я не хочу умирать… Они собираются закрыть Калинов мост… Мы все умрём, все окаменеем!»