Навь и Явь
Шрифт:
Не хотела она приносить в жертву свою юную жизнь, едва проклюнувшуюся, как подснежник сквозь холодный весенний наст. Она охотно пошла бы на любые муки ради близких – тех, кого любила, а далёкие, невнятные образы незнакомых ей людей, которым грозила смертельная опасность – что они значили для неё? Они оставались бестелесными призраками, брошенными её матерью-ведьмой на чашу весов её совести, и собственная жизнь для Голубы перевешивала. Не была она готова к добровольному самопожертвованию ради тех, кого в глаза не видела, и никто не имел права принуждать её к этому – так рассудило сердце Северги, а губы закрепили этот приговор поцелуем.
«Ну, ну… Ты будешь жить. Я сделаю всё для этого, моя девочка». –
Только молчаливые деревья знали, чего ей стоил этот трёхдневный бросок без единого привала. Наверно, ради этого она и разрабатывала своё тело, отрывая его от смертного одра вопреки убийственной слабости и на виду у костлявой девы в белом балахоне. Не зря она отвоёвывала себя у своей мертвенной сиделки – каждый день по вдоху, по удару сердца, по лоскутку кожи, по мышечному волоконцу. Тело надламывалось, горело, стонало, но Северга шла, стремясь к подземным ходам. Каждую маленькую победу над болью и усталостью она посвящала Голубе – в отплату за бесценный подарок, который та сделала навье в ельнике у ручья.
Она изматывала своих преследователей – и Голубу в их числе, но что значила безостановочная трёхдневная погоня в качестве платы за сохранённую жизнь? Пустяковая цена, да и знала Северга: молодая, здоровая Голуба выдержит. А вот в себе навья уже не так крепко была уверена: работавшее на износ, на разрыв сердце каждый миг захлёбывалось кровью, предостерегая её от нового шага угрозой остановки. Северга слышала, чувствовала, понимала, но не прекращала движения. Она не боялась умереть в пути. Если её смерть помешает ведьмам осуществить их саморазрушительный замысел, Северга была согласна приблизить своё поражение в противостоянии с костлявой девой.
Нет, не ради себя навья пару раз всё-таки остановилась – она хотела дать роздыху Голубе. Зачерпывая воду из ручья, она знала, что где-то неподалёку упали на землю обессиленные, измученные ведуньи. Холодный плащ ночи покрыл её плечи, остудил лоб густым дуновением печали, а мягкий мох расстелился под ногами пружинящей подушкой, поглощая звук шагов. Скользя между стволов, Северга слушала дыхание леса, и каждая травинка пела ей о том, что Голуба где-то близко.
И вот – знакомые медово-молочные чары выступили из-за полога ночной свежести с яркостью утренней зари. Чтобы преждевременно не спугнуть, не разбудить это чудо, навья замерла, ловя и ухом, и сердцем нежные, как пальчики самой Голубы, струйки этого волшебства. Искреннее тепло парного молока сливалось с янтарной тягучей целебностью мёда, и это была самая счастливая, самая светлая действительность, какая только могла существовать.
Древние седые космы тумана стлались рваными рукавами и окутывали лес молчаливой мглой; белые пальцы ночи ласкали взъерошенные вихры утомлённого мальчика, уснувшего с шапкой в изголовье. Слипшиеся прядки волос прилипли к его лбу, из уголка рта самозабвенно повис прозрачный тяж слюны. Умаялся парень. Северга осторожно перешагнула через Боско, не потревожив его сон, и остановила неприязненный взгляд на сёстрах-ведуньях, уснувших по разные стороны от дорожной корзины. Откуда, из каких пространств они выудили заклинание для закрытия прохода в Навь? Притом, что его не знала ни Северга, ни прочие рядовые навии – только жрицы Маруши и владели той тайной.
Ноги Северги бесшумно ступали между спящих, край чёрного плаща задел Дубраву, но та не пробудилась. Словно схваченная инеем снежная дева, лежала она, сомкнув льдисто-светлые ресницы, ласкаемая со всех сторон травой с россыпью мелких белых цветочков – непримиримая, твёрдая в своей ненависти к навье, и ничто не могло смягчить её сердце. Впрочем, Северга слишком устала, чтобы пытаться что-то доказать им всем, замкнутым в своей правде.
Всем, кроме милой её сердцу Голубы, которая спала чуть поодаль, охраняемая объятиями корней старого
У ведьм было заклинание, а у Северги – меч, который мог бы заставить их смолкнуть навеки. Пара взмахов – и уже никто не посмеет покуситься на жизнь Голубы и попытаться принести её в жертву… Но поймёт ли девушка, простит ли, примет ли спасение такой ценой? Рука Северги соскользнула с рукояти оружия, так и не вынув его из ножен.
Веки Голубы приоткрылись, затрепетали, а из груди вырвался тягучий стон. Её мозг наполовину спал, в мутном взгляде сквозь ресницы тускло блестело придавленное, одурманенное сном сознание. Присев рядом, Северга склонилась над нею. Как не дать им загубить эту светлую и чистую жизнь? Уничтожить их? Так поступила бы вчерашняя Северга. Нынешняя, с осколком иглы под сердцем, только нежно и грустно прильнула к губам девушки в прощальном поцелуе и ускользнула неслышным чёрным призраком, чтобы «провалиться сквозь землю».
Они не должны найти Калинов мост. Они не найдут его без провожатого-оборотня, а если и отыщут каким-то чудом, то охранный морок не пропустит их к проходу. Он разумен – случайного гостя просто выкинет назад на то место, где он вошёл. «Нет, без проводника им не найти даже тот лес – обиталище морока, опасения излишни, – успокоила себя Северга. – Какой оборотень согласится проводить их туда? Бред. Не найдётся такого ни в одном из миров». Раздвинув густую, свирепо-колючую стену кустов, навья нырнула в узкую каменную щель; холодная подземная сырость охватила её со всех сторон, просочилась в грудь и зябкой паутиной прилипла к лицу. Стоило Северге мысленно призвать хмарь, как тьма озарилась ласковым радужным сиянием.
Алый шёпот наполнял лес, кроваво-клюквенный туман застилал пространство между стволами, небо виднелось ярко-розовыми, как воспалённые дёсны, лоскутками сквозь листву. Пружинистая подушка мха тоже пропиталась этим красным безумием, и зубы Цветанки драли её в исступлении, однако вместо вожделенной живой крови во рту разливалась лишь сырость и землисто-травяной вкус.
…Ночью Невзора добыла кабана, и они, наевшись до отвала, завалились спать, но пробившиеся сквозь оконце рассветные лучи обожгли Цветанку, словно удар плетью. Сколько она ни тёрла глаза, ей не удавалось отделаться от красных точек, плясавших всюду, будто стая голодной мошкары. Невзора занималась починкой сетки, огораживавшей уголок маленькой Светланки: непоседливый Смолко умудрился её порвать вчера, играя с молочной сестрёнкой. Подрастая, малыш-оборотень набирал силу, и порой приходилось ограждать от него девочку, чтоб тот нечаянно не навредил ей. Нравом он обладал вспыльчивым и, сердясь, выпускал когти, но не всегда мог быстро вернуть рукам человеческий вид, а потому в такие мгновения Светланку следовало держать подальше от него, покуда он не успокоится. Впрочем, подолгу злиться он не умел, и уже совсем скоро становился прежним – весёлым и беспокойным, любопытным и игривым, как все малыши.
– Ты чего такая смурная? – ловко орудуя крючком, спросила Цветанку Невзора. – Дурной сон приснился, что ль? Говорила ж тебе: не ешь так много. На переполненный желудок спится худо.
Желудок Цветанки легко справился бы и с целой кабаньей тушей, если б мог растянуться до таких размеров. На пищеварение она никогда не жаловалась, всё дело было в этих красных «мошках», к которым добавлялся зуд в клыках и смутное беспокойство. Слушая звенящую песню этой тревожной струнки у себя внутри, Цветанка задумчиво ерошила не стриженные с весны волосы, выросшие во всклокоченную копну соломенного цвета.