Навь и Явь
Шрифт:
– Не здесь и не сейчас. Это сон, а сделать это ты должна в яви. Возможно, я буду противиться тебе, но пусть это тебя не смущает. Будет трудно, но ты справишься. В тебе есть необходимая сила, чтобы свершить предначертанное. Помоги мне, Дарёнка. Я очень, очень устал.
Веки отца измученно опустились, лоб уткнулся в лоб Дарёны, а светлячки вились вокруг них в завораживающей медленной пляске. «Сон?» – эхо правды коснулось души лёгким крылом, но Дарёна почему-то совсем не удивилась. Это знание дремало в ней крошечным, размером с орех, сгустком света, но стоило его тронуть, как оно вспыхнуло и вытолкнуло её из детства в настоящее – в летнюю ночь, полную вздохов сада за окном, к спящим Младе и Зарянке.
Сердце гулко толкалось в груди, сумрак звенел, а кинжал под подушкой нагрелся
– Матушка Твердяна… Это ты? Ты подаёшь мне знак?
Свечение клинка померкло на мгновение, а потом вновь усилилось – кинжал мигнул. И смех, и слёзы рвались наружу, сплетаясь в невыносимо щемящий клубок сладкой боли. Прижав клинок к груди, Дарёна зажмурилась и закусила руку, чтобы справиться с ураганным дыханием, рвавшим ей лёгкие. Кожей чувствовала она тёплое, совсем не пугающее присутствие кого-то невидимого и купалась душой в серебряном свете кинжала.
– Но что ты хочешь сказать, матушка Твердяна? – Дарёна поспешно вытерла слёзы, всматриваясь в светящийся рисунок-сетку на гладкой, острой стали. – Я должна пойти на встречу с отцом?
И снова подарок оружейницы мигнул, и Дарёна сердцем угадывала, что это означало «да». Где находилась та важная часть души Млады, без которой она не могла быть собой – мыслящей, любящей, сильной и нежной женщиной-кошкой? «Ответ есть только у навиев», – сказала Вукмира, но Дарёна до сегодняшней ночи не представляла себе, как этот ответ получить… Клинок сияющим ключиком вошёл в замок и открыл его. Щёлк – и разгадка нашла своё место в душе Дарёны.
– Благодарю тебя, – со слезами целуя кинжал, прошептала она. – Я люблю тебя, матушка Твердяна.
Осветив клинком лицо спящей Млады, она прильнула губами к её лбу, потом склонилась над дочкой, сладко сопевшей в люльке. Под сердцем тёплым зёрнышком зрела вера: совсем скоро родительница взглянет на своё дитя осознанно и обнимет его со всей полнотой любви в восстановившей целостность душе.
Шаг в проход – и она очутилась на лесной полянке у пещеры. Прохладный бархат ночи обнимал тело, со всех сторон возвышались могучие, жутковатые тёмные стволы, и только плавающие в воздухе огоньки, точно такие же, как в недавнем сне, придавали этому месту очарование мрачной сказки. У входа в пещеру, круглого, как растянутый в мучительном крике рот, лежали несколько Марушиных псов – огромных, чёрных и мохнатых зверюг со свирепыми мордами. Кто же из них – отец? Дарёна застыла, охваченная пощипывающим кожу холодком опасности, а один из оборотней поднял голову и посмотрел на незваную гостью желтовато мерцающими во тьме глазами.
– Батюшка, – вполголоса позвала Дарёна, не зная, к кому из псов обращаться. – Это я… Ты звал меня во сне – я пришла. Я готова помочь тебе, как ты просил.
Зверь приподнял верхнюю губу, обнажив острые, хищные клыки, и глухо зарычал. Ледяная иголочка страха перед этой олицетворённой лесной тьмой кольнула Дарёну, и она невольно попятилась. Попавшая в ямку нога некстати подвернулась, и девушка упала, а оборотни словно того и ждали: поднявшись со своих мест, они медленно двинулись к ней, спокойно-грозные, уверенные в своей силе.
Кинжал висел на поясе, готовый к бою, но не он должен был стать оружием в этой схватке. Набрав воздуха в грудь, Дарёна запела старую песню, которую в детстве часто слышала от матушки.
Как в лесу во древнем, во глухой чащобе Убаюкивала детушек волчица: «Спите, детушки, да силушку копите, Чтобы стать скорей матёрыми волками!» А волчатки тихо плачут, стонут, воют: «Где наш батюшка, куда запропастился?» Слёзы катятся у матери-волчицы: «НеШаги исполинских мохнатых лапищ замедлились, а жёлтые огоньки глаз сменил пронзительно-разумный, мягкий, человеческий блеск. Когда последний отзвук песни стих, юркой птахой вспорхнув во мрак лесного шатра, широкий мокрый язык умыл Дарёне лицо. Чёрный зверь-великан ткнулся носом ей в ладони, будто ручная ласковая псина, и щекотно облизал их. Его примеру последовали остальные Марушины псы, а из груди Дарёны вырвался смех. Волчьи морды, сопя и пофыркивая, обнюхивали ей уши, а она осмелела и запустила пальцы в жёсткую тёмную шерсть, почёсывая зверюгам бока и загривки.
– Батюшка, это ты? – спросила она оборотня, который первым подошёл к ней, – должно быть, вожака этой небольшой стаи. – Это я, твоя дочь Дарёна!
Тот посмотрел ей в глаза, и в голове у девушки гулко прозвучал низкий голос:
«Хорошая песня, но месть – больше не наш путь. Меня зовут Грогей, а тот, кого ты ищешь, там».
Он повернул морду в сторону пещеры, указывая. Погладив зверя по мохнатой гривастой шее, Дарёна поднялась на ноги и медленно приблизилась к тёмному, дышащему сыростью входу.
– Батюшка! – позвала она.
Ответом ей было лишь эхо, гулко-печальное и зябкое.
– Батюшка, выйди! – снова окликнула Дарёна темноту пещеры. – Ты звал меня? Ты просил о помощи? Я пришла и готова сделать так, как ты сказал мне…
Во мраке волчьего логова зажглись два жёлтых глаза, медленно надвигаясь на Дарёну и сверля её леденящей, безжалостной жутью. Лес вдруг ожил, зашептал тысячей голосов, зазвенел огоньками-бубенцами, застонал скрипучей древесной песней. Отступать было некуда: впереди – глаза, а вокруг – мрачное дыхание лесной глубины, и Дарёна крепко сжала свой верный кинжал, прося у него поддержки. Его тепло рассеивало страх, окутывая Дарёну облаком светлой уверенности, и она устояла на ногах, когда на полянку ступил всклокоченный, худой и хромой оборотень. Его полуседая шерсть торчала клочьями, и он казался измученным и немощным, но чудовищная пасть источала рокочущие волны рыка и роняла тягучую слюну, не менее опасная и клыкастая, чем у его здоровых и крепких собратьев. Шагал он, припадая на правую заднюю лапу.
«Я не звал тебя, уходи! – рявкнуло в голове у Дарёны. – Уходи, или я разорву тебя!»
– Батюшка, я верю, что в глубине душе ты – прежний, – сказала Дарёна, не двигаясь с места. Смерть дышала смрадом ей в лицо, и только кинжал помогал ей держаться прямо, со спокойным, мягким достоинством.
Оборотень с громовым рёвом взвился на дыбы, но чёрная шаровая молния сшибла его с ног: это на него грудью налетел Грогей. С жалобно-недоуменным скулежом тот упал, а Грогей прижал его к земле передними лапами, придавив его всей тяжестью своего могучего, мускулистого тела.